Лука принялся ерзать ступнями по доске, разводить щиколотки. Правой рукой он пытался ослабить веревочные кольца на левой руке.

Крест качался, но Силач спал. Бык застыл не шевелясь. Его зеленосиние глаза не отрывались от крестов, а кончик хвоста ходил напряженно и гибко.

— Давай! Давай! — хрипел старик. — Они дрыхнут все. Два дня без остановки шли, пьяные, усталые. Может, спасемся еще!.. Вон, за оврагом, лес! Там уж никто не поймает. Видать, ты сильный, крепкий… Давай, брат!.. Да поможет нам Спаситель!

— Поможет! — захрипел Лука как баран под ножом — так пересохло горло.

Бык вдруг издал в ответ какой-то звук.

— Его не хватало! Еще разбудит, проклятый! — выругался старик и шикнул на быка: — Тише, боров!

И бык затих, поняв слова и звуки, и продолжал напряженно светить глазами из тьмы.

Через какое-то время Луке удалось вытащить одну ногу из кольца. Он сумел ею дотянуться до земли. Рывком вырвав левую руку из веревок, повалился на землю. Что-то хрустнуло в лодыжке. Боль опалила изнутри, но он даже не понял, откуда она — он был уже на земле! Тут крест начал падать и шмякнулся в грязь рядом с ним.

— Возьми у солдата тесак, перережь веревки!.. Быстрее!.. Светает!.. — говорил старик, уже явственно видный в утренней мгле.

«А если проснется?.. Убить? Убью!»

Было уже почти светло. Лука взял камень и пополз к Силачу. На счастье, тот лежал так, что тесак не был прижат телом, и Лука сумел тихо вытащить его из кожаной петли.

Вернувшись, он схватился за крест старика.

— Его сначала! — приказал старик.

Лука отполз к другому кресту и принялся яростно пилить веревки у перекладины. Мальчишка молча смотрел на него сверху.

— Руки сперва освободи, а то сломаться могут! — донеслись слова старика.

Лука, с трудом поднявшись на ноги, забил тесаком по веревкам. Он уже близко видел лицо мальчишки, слышал его вздохи, горькое дыхание и торопился.

Тесак Силача, остро наточенный, легко резал веревки. Мальчишка был уже почти свободен. Повиснув на Луке, он дергался всем телом и мешал больше, чем помогал. Лука велел ему затихнуть. Держа мальчишку на плече, он начал кромсать веревки, которыми были привязаны его ноги к перекладине.

И тут обрушился вой рожка — подъем!

Лука от неожиданности рванул изо всех сил. Мальчишка упал на землю вместе с крестом, но сумел выскользнуть из-под него и, ковыляя, побежал к оврагу.

— А! — раздался вопль: это Силач вскочил и со сна непонимающе смотрел то на Луку, то на поваленные кресты, то на бегущего мальчишку.

И вдруг бык Зобо, мощно рванув башкой, сорвался с кольца, в странном прыжке достиг Силача и пригвоздил его к дощатой двери хлева. А потом, стряхнув мертвое тело с рогов, рухнул на колени перед Лукой.

— Беги! Меня не спасти! — крикнул старик. — Они уже близко!

Лука, не слушая старика, кинулся было к его кресту, но дорогу ему перегородил бык и так стремительно подкинул его рогами, что Лука оказался прямо на бычьей шее как в седле.

И бык погнал.

Он гнал и гнал, неуклюже прыгая по кочкам и издавая громкие, клокочущие звуки, похожие на слоги неведомого языка. Он больше не хромал и мчался как угорелый — Лука только успевал перехватывать рога, когда зобатого зверюгу кренило и заносило в беге.

Впиваясь руками в шершавую роговину и оборотившись, Лука видел, как солдаты окружили крест со стариком. Заблестели мечи.

«Зарубили!.. Свиньи, скоты!.. Я отомщу вам!.. Я превращу вас в пыль! Я уничтожу ваше царство!» — думалось Луке во гневе, и бык Зобо отвечал ему человечьим ревом и диким свистом.

Пасмурным утром уходили римляне из села. Солдаты ежились, сворачивали палатки и кляли богов, чтобы вечером, прошагав целый день по грязи, опять где-то разбить их на чужой земле. Они спешно покидали село. Замыкающие могли видеть крест со стариком, превращенным в кусок мяса, с которого свисали кровавые клочья, обрубки рук и синие жилы.

— Не доведет это до добра! — ворчал старый солдат, искоса поглядывая на разоренную голгофу, где сонные дежурные рыли могилу для Силача.

— Это точно, — с некоторым смущением отвечал второй, как будто это он гнал войска на гибель. — С каждым днем всё хуже!

— Конец Рима близок.

1975–2005, Грузия / Германия

Императрица отдыхала в саду, когда ей сообщили, что посланный ею раб вернулся. Она не выказала нетерпения (была учена доносчиками и соглядатаями, которыми муж наводнил дворец), только перешла на другой конец террасы, где еще была тень. Раб склонился перед ней.

— Никто не видел тебя?..

— Нет, госпожа, я вошел через калитку.

— Всё в порядке?.. Отдал письмо?.. Ему в руки?..

— Да, я сделал всё, как приказано.

— Ночью придешь рассказывать.

Цезарь был в отлучке, поэтому челядь не особо соблюдала порядок во дворце: в некоторых залах не зажигали светильников и не подметали в саду, не разводили огня под котлами с дежурными блюдами, которые должны быть всегда подогретыми на случай гостей, не меняли масла в плошках, отчего время от времени по дворцу тянуло горелым и горклым. Охранники, наигравшись в кости, пили вино на берегу пруда, в середине которого плескался со своей любовницей-поварихой начальник стражи.

С трудом дождавшись ночи, императрица приняла раба, но он ничего не говорил, а только просил:

— Госпожа, дай мне простую бритву! У тебя есть бритва?.. Прикажи принести лезвие!

— Какое лезвие?.. Причем тут лезвие? — не понимала она, но все — таки вызвала свою старуху-кормилицу.

Та пошепталась с рабом, ушла и вскоре вернулась с тазом, полотенцем и лезвием. Раб встал на колени, она окунула его голову в таз, намылила и принялась сбривать волосы.

— В чем дело? — уже с раздражением удивилась императрица, но старуха махнула бритвой:

— Подожди!.. Тут подарок для тебя!..

Раб тихо торопил старуху. Ему не терпелось увидеть радость госпожи. Сейчас он думал только о ней, как, впрочем, и всегда. Это, пожалуй, было единственным, что держало его на этом свете. Лишь бы она была счастлива. Когда-нибудь и он скажет ей, что любит ее. Соберется с силами и скажет.

Когда всё было кончено, он подобрался на коленях к императрице и опустил голову:

— Госпожа, смотри!

На выбритом черепе были вытатуированы слова. Они начинались над висками и аккуратной вязью окольцовывали ту часть головы, которая обычно скрыта под волосами. Письмо было наколото тонкой иглой, синими чернилами, два слова — «любовь» и «смерть» — были исполнены красным, а хвостики от них сплетались на затылке в виде венка.