— Что это?.. — поразилась она, схватила раба за плечи и, ощущая дрожь его большого тела, с диким любопытством принялась читать.

— Это письмо от него, госпожа! — не поднимая глаз от пола, повторял он, счастливо улыбаясь. — Письмо для тебя! Читай!.. Теперь ты всегда сможешь читать его!.. Никто не отнимет его у тебя! Позови меня — и читай! Тайнопись!

Как-то давно, когда у нее еще была возможность изредка встречаться с автором этого необычного письма (поэтом, изгнанным Цезарем из империи), она призналась ему: «Единственное, о чем я жалею, так это о том, что у меня отбирают всё, написанное твоей рукой…» И вот он пишет: «Теперь ты всегда будешь иметь мое живое письмо, любимая»… Да, он всегда был всеобщим любимцем, шутником и мастером на все руки… За что и поплатился — Цезарь не любит подле себя таких. Он даже грозился вырвать у него язык. И это были не простые угрозы!

Раб спешил рассказывать:

— Он держал меня три недели под замком, пока не выросли волосы. А до этого наградил и рассказал о своем замысле. Я был согласен. Ради твоей улыбки я готов на всё. Я одену тюрбан. Кого интересует голова раба?.. А ты сможешь позвать меня в любую минуту, — а про себя добавил: «Любимая…»

— Он сам делал это?

— Да, госпожа, всё сам.

— Тебе было больно? — глядя на татуированную голову, она представила себе весь этот ужас.

— Нет. Он дал мне опиум. Боли начались потом. Но что мне боль, если я знаю, что это доставит тебе радость?!

Она положила ладони на горячий, живой, трепетный череп и погладила его. Раб замер от наслаждения. Он был готов сказать главные слова.

Тут вошел Цезарь.

Она отпрянула от раба, попыталась накинуть ему на голову полотенце, но Цезарь оказался проворнее и мигом оказался возле раба. Глаза у него округлились, как у кошки на ярком солнце. Изумился. Прочел. Потом поднял глаза на жену:

— Жаль, что без подписи… Впрочем, кто сей остроумец — можно догадаться.

Он начал тяжело и глубоко дышать. Кормилица тихо попятилась. Цезарь пнул раба:

— Ты-то уж точно должен знать имя!.. Говори!

Раб молча стоял на коленях.

— Имя! — Цезарь носком сандалии приподнял его лицо и уставился ему в глаза: — Имя! Скажешь — останешься жить.

Не получив ответа, он сорвал со стены свисток. Когда прибежал начальник стражи, еще мокрый от купания (Цезарь застал всех врасплох), император заорал, выхватывая из его ножен меч:

— Где охрана?.. Что делают бездельники?.. Вора поймали во дворце!.. Вот!

— Позволь… — начал было начальник стражи, уставясь на бритую голову раба, но Цезарь, оттеснив его, закричал: — Вон, негодяй! Ты арестован!

— Это просто шутка… — попыталась сказать императрица, но Цезарь, развернувшись, как на турнире, точным взмахом отсек рабу голову.

Тело глухо опало на узорный пол. Из обрубка шеи толчками пошла кровь.

Отбросив меч, он пошел было прочь, но что-то остановило его. Он вернулся, присел над еще живой головой и, брезгливо поворачивая ее пальцами, еще раз внимательно перечитал письмо. Потом медленно поднялся и побрел прочь, ругаясь и круша всё, что попадало под руку:

— Боги!.. Царствами владею, а с одной бабой справиться не могу!..

Императрица была собрана в путь очень быстро, несмотря на то, что Цезарь приказал брать не только летнее, но и зимнее, что означало долгую ссылку. Кормилица отправлялась вместе с ней.

Когда они уселись на скрипучую крестьянскую повозку, императрица спросила что-то глазами у старухи, та едва заметно кивнула:

— В растворе, в банке, среди посуды.

А Цезарь, наблюдая из окна за сборами, зло бормотал про себя:

— Шлюха!.. Чего тебе не хватало?.. Чего тебе было мало?.. Моей империи?.. Меня?.. Моего члена?.. Голов татуированных захотелось, дура?..

1994, Германия

Но весь народ стал кричать: смерть Ему! а отпусти нам Варавву.

Евангелие от Луки, 23:18

Незадолго до Пасхи был дважды ограблен караван персиянина Гарага. Один раз воры напали на окраине Иерусалима, где сгружались ковры и посуда, а второй раз обобрали через несколько дней на Ассийской пустоши, когда Гараг, закупив всякой всячины для возмещения убытков, вышел за городские ворота, чтобы идти в Персию. Избитые купцы разбрелись по городу, пугали людей рассказами о побоях. Поползли дикие сплетни и мрачные слухи. Народ роптал и шевелился. Да и было от чего!..

Жизнь становилась всё опаснее. Обворовывали дома, грабили лавки, отбирали выручку у торговцев, облагали податью лавочников, отнимали товары у купцов и барыши у менял. Грабили богатых, а их красивых жен и дочерей угоняли в горы, чтобы потом, натешившись, продать в рабство. Римляне не вмешивались в городские дела, солдаты только иногда, по просьбе Синедриона, прочесывали город, предпочитая играть в кости и щупать шлюх, живших возле казарм. А у местной стражи глаза были залиты вином, а глотки залеплены деньгами — делай что хочешь, только плати!

Стукачи тут же донесли в Синедрион, что двойной грабеж — дело рук известного по всей Иудее вора и разбойника Бар-Аввы и его шайки. Действовал он, как всегда, нагло, умело и смело — у первого и последнего верблюда вспарывал брюха и спокойно обирал караван, пока купцы и хлипкая охрана дрожали под ножами, а верблюды, связанные в цепочку, беспокойно урчали, отшатываясь от умиравших в кишках и крови зверей. Хуже всего, что с караваном уходили важные бумаги для персидских властей, но тоже были украдены из баулов и торб.

И Аннан, глава Синедриона, отдал приказ взять разбойника:

— Терпеть больше нельзя! Он стал опасен для нас! — хотя зять Каиафа уверял его, что глупо резать курицу, которая не только несет золотые яйца, но и наводит порядок в своем курятнике.

Приказ исполнили. Бар-Авва с разноязыкой дюжиной воров был окружен и взят под охрану в его родном селе Сехания, где он обычно прятался после бесчинств и грабежей. Привезен в закрытой телеге во Дворец Первосвященников и посажен в подвал до суда.

Во тьме подвала светила лампадная плошка. Она стояла на выступе бугристой стены и почти не давала света. Глухая дверь. Где-то наверху во Дворце ходили и бегали, но звуки, пронизывая земную толщь, в подвале превращались в слабые рокоты, стуки и звяки.

Подстилка была только для Бар-Аввы. Для двух других — земляной пол. Тщедушный и глуповатый карманник, Гестас-критянин, дремал в углу. Негр по кличке Нигер мучался от болей — при аресте был ранен в живот, наскоро перевязан, но рана гноилась, и он умирал.

Бар-Авва — большой вор, умудренный жизнью — одышливо ругался сквозь кашель. Он двадцать лет разбойничал вокруг Генисаретского озера, никогда ни о чем не забывал, всегда всё делал, как надо. А вот на этот раз, обезумев от добычи, забыл выставить вокруг шабаша охрану. За то и поплатился. Он громко вздыхал, бил себя по бритому черепу, по лбу, по ушам: