— Ты прекрасно говоришь. Старайся же утешить бабушку.

— Я только и думаю о том, как бы навсегда осушить ее слезы. Председатель проворчал что-то.

— Ну и ты нашла средство? — спросил он.

— Кажется.

— Любопытно знать.

Юлия молчала, не желая начинать первая.

— Тебе весело на свете, желательно, чтобы и старшие разделяли эту веселость.

— Отчего же и мне и им не веселиться?

— Конечно.

Снова минутное молчание. Председатель, который гневался на Дарского и заметил, как он всем понравился на вечере, как ухаживал за Юлией, стал его сильнее ненавидеть и не мог выдержать долее.

— Зачем здесь вертится этот Дарский? — спросил он.

— Что вы говорите?

— Как будто не слышишь?

— Слышу, но понять не могу. Бабушка его принимает, кто же может запретить ему бывать у нас в доме?

— Кто? А если бы я?

— А позвольте спросить, по какому праву?

— По какому праву? Прошу покорно! И он застучал тростью.

— Не думаешь ли ты спорить со мной о правах? Тысяча чертей. Ты кажется знаешь, что все, что у тебя есть, это по моей милости, все что иметь можешь, мне принадлежит.

— Пусть же оно и останется вашим! Знаю, что все имение, кроме Добровы, заложено вам за долги покойным дедом, знаю, что моим огромным состоянием, о котором вы столько говорите, я была бы вам обязана; но если за ваши милости бабушка должна платить слезами, а я неволей, мы отрекаемся от всего охотно.

Председатель остолбенел и не нашел слов на первых порах.

— Хорошо. Превосходно! — закричал он, быстро вставая и опрокидывая стол, кресла, чашки: — Хорошо! Я расскажу это Старостине.

— Старостина знает и соглашается.

Невозможно описать гнева, бешенства, злобы человека, который привык деспотически управлять окружающими, с уверенностью, что с богатством своим он может распоряжаться так, как ему угодно.

— Останетесь при Домброве, — сказал он, — но больше ни меня, ни изломанного гроша от меня не увидите!

С этим он вышел в сени, приказал подавать лошадей, прибил двух лакеев и уехал, дрожа от гнева.

Одна минута изменила и состояние Юлии, и положение ее в свете. Миллионы исчезли. Раздраженный председатель и свое владычество, записи, и странности перенес к подкоморной и Матильде. Через несколько дней отобрал он все имения старосты, а бабка и внучка остались при одной только деревеньке с фольварком. Понимали обе, что жизнь их должна была измениться; но Юлия не допускала старушке терпеть недостаток в чем бы то ни было, даже заметить перемену. Сама занялась она домом и, счастливая своей свободой, окружала бабушку тысячами нежностей и попечений.

В соседстве, подобно молнии, разнеслась весть, что председатель уничтожил завещание, отобрал имение у Старостины и все записал Матильде.

Матильда быстро перестала кашлять, в надежде и без того выйти замуж, потому что молодежь роем уже окружала дом подкоморной.

Все мужчины находили, что панна Матильда любезна, очень мила и недурна собой и что хоть немного полна, но зато бела, румяна, а глаза имела выразительные. Выражением тем были — миллионы председателя.

Матильда начинала даже фальшивым голосом распевать публично, на что прежде не решалась, и знатоки согласились, что хотя она поет и без методы, но очень мило. Подкоморная приходила в восторг, была счастлива. Даже в уединенную Яровину, посредством прибывающей туда молодежи, достигла весть к Дарским о бедности Юлии. Оба они обрадовались этому, и Ян тотчас поспешил к Старостине. Не располагая скрываться теперь со своим состоянием, он оделся щегольским образом.

Четыре лихие лошади, шутя везли легкие санки. Упряжь на них была английская и соединяла вкус и красоту с английскою скромностью; гривы покрыты были леопардовыми шкурами. Люди в однообразном черном платье.

Юлия видела, когда он подъезжал к крыльцу, но ее сбили с толку упряжь и лошади, и она не догадалась, кто бы это мог быть.

Ян застал ее одну, с книгой в руке.

— А, это вы! — сказала она с удивлением. — Хоть вы один нас не забываете.

— Зачем же вы так думаете обо мне?

— Оттого… потому… что другие…

— Я не принадлежу к числу других.

— Везде вы хотите быть первым! — сказала она шутя, с обычной своей веселостью.

— Там где можно быть первым и последним.

— Загадка! Я не понимаю загадок.

— Как же поживает Старостина?

— Слава Богу, только зимой почти не выходит из своей комнаты.

— Могу ли я видеться с ней!

— Отчего же нет! Она будет вам рада. Пойдем.

Старушка радушно приветствовала Дарского; теперь ее утешало каждое посещение; бедняжка боялась быть оставленной, и день без гостей — был для нее грустным днем.

Ян завел разговор о старине, что бы как-нибудь навести старушку на воспоминания и ему как-то это удалось. Расчувствовалась, разговорилась Старостина, но, наконец, не будучи в состоянии забыть свежей потери имения, жаль которого ей было не для себя, а для внучки, прибавила со вздохом:

— Вы знаете, что нам осталось? Только одна Домброва.

— Знаю.

— И теперь мы почти бедны. Юлия прервала ее весело:

— Ну уж нет! А меня разве вы ни во что считаете?

— Ты только мое единственное сокровище!

— Ну, перестаньте, бабушка!.. Ян только улыбнулся.

— А вам бы я советовала, — сказала шутливо Юлия, обращаясь к Яну, — отведать счастья у подкоморной. Матильда будет иметь миллион в банке, да, кроме того, Сивичи, Ромейки, Битин, Гласное, Завойовку и Матечну, не считая того, что заключает в себе.

— То есть кашель! — прибавил Ян. Они оба рассмеялись.

— Однако я скажу, что приятно быть бедным, — начала Юлия. — Хоть это и всем известная истина, но бедность служит испытанием для наших друзей, избавлением от докучных и лучшая проба наших достоинств. Тысячи, тысячи неоценимых выгод.

Явилась Мария и, так как Старостина не могла долго сидеть с посетителями, Ян и девицы вышли в гостиную.

Очень долго они здесь сидели, разговаривали, играли и даже немного резвились по-детски. Влюбленные охотно становятся детьми.

Мария совершенно им не мешала, она только сидела в углу со своими мечтами, как необходимый свидетель.

До сих пор любовь Яна и Юлии, возрастающая ежедневно, очевидная окружающим, им самим известная — не высказалась, однако ж, еще признанием. Но эта решительная минута приближалась. Признание в любви — есть начало другой в ней эпохи, имеющей свой собственный характер. В первой питаются более идеалами и надеждой; мысли двух существ летают близко друг друга, но еще несоединенные; в другой эпохе они стараются сблизиться, соединиться и в пламенных объятиях идут вместе к далекому, но уже расцветающему счастью. Неудивительно, если то счастье, если та цель представляется в розовом свете как все, что пока еще далеко, недостигнуто!