даже сам догадывался, каким неподобающим образом себя вел, и готов был извиниться. И он все время чего-нибудь от Макмиллана требовал. По выражению Ловата Диксона, который в начале XX века работал редактором у Макмиллана, а шестьдесят лет спустя написал книгу об Уэллсе, в значительной своей части посвященную отношениям Уэллса и Макмиллана, Уэллс выказывал при этом «непосредственность и обаяние ребенка, хотя и всегда знающего, что он хочет». Французская «Нувель ревю» обругала его английский язык, но ему, Уэллсу, неохота вмешиваться в это дело. Может быть, Макмиллан найдет способ одернуть рецензента? Ведь другой французский журнал только что его похвалил! Он заканчивает работу над новой книгой, которая будет из лучших, созданных не только им, но и вообще в современной Англии. Напечатать ее надо побыстрее, в наибольшем количестве экземпляров и продать тираж за несколько дней. Как это сделать? Он с удовольствием объяснит…

Все эти его подсказки Макмиллан неизменно отвергал, причем позиции сторон выглядели несколько необычно. Интеллигент Уэллс (разве же писатель — это, по определению, не законченный образец интеллигента?) требовал рекламы на самый грубый американский манер, а коммерсант Макмиллан (ибо издатель как раз и соотносится с писателем как коммерсант с интеллигентом) доказывал ему, что так себя вести неприлично и что книга должна побеждать читателя своими внутренними достоинствами. Особенно несправедливым такой подход показался Уэллсу, когда в 1905 году он написал самый свой престижный «приказчичий» роман «Киппс» и, объяснив Макмиллану, какую выдающуюся книгу ему передает, потребовал, чтобы тот нанял сендвичменов и поставил их около книжных магазинов, обклеил одну из станций метро плакатами: «Киппс работал в этих местах», напечатал рекламу на театральных программках, дал в газетах объявления, которые начинались бы словами: «А ты уже прочитал «Киппса» — самый занимательный и человечный роман года?», да еще выпустил рекламные листовки и всюду их разбросал. Ретроград Макмиллан не выполнил ни одного из этих требований. Чем так позориться, он предпочел потерять в доходах. А почему, собственно, позориться? Неужели он не верит, что книгу Уэллс написал удивительную, достойную того, чтобы ее прочли все и каждый? И потом, разве он один теряет из-за своего неумения торговать? Об авторе он подумал? Вот он, Уэллс, думает не только о себе…

Макмиллан, впрочем, проявил душевную черствость, и чем больше Уэллс о нем думал, тем больше тот его не любил. Но терпел. Он был интеллигентом, и при всех трудностях, которые отсюда вытекали, была в этом и положительная сторона: он понимал в литературе и знал, что Уэллс в самом деле классик.

С приходом нового века в жизни Уэллса все переменилось. Он, наконец, впервые за много лет почувствовал себя здоровым человеком, и энергия бурно из него изливалась. Писал он по-прежнему много, но уже не в таком бешеном темпе. Деньги шли за переводы и переиздания. В доме все чаще и во все большем количестве появлялись гости. Уэллс принимал их со всей широтой, на какую был способен. На своем примере он раз и навсегда доказал, что жадность и скупость — совсем разные качества. С какой настойчивостью, забывая порой об элементарных приличиях, он вымогал деньги из издателей, с такой же легкостью их тратил. А возможности для этого представлялись немалые.

К концу 1900 года сбылась наконец мечта о собственном доме. В январе было найдено место — на холме, метрах в пятистах от дома, где сейчас жил Уэллс, — и начаты переговоры со строительными фирмами. С одной из них удалось договориться. Земля была куплена, и приступили к работам. Архитектора нашли как раз такого, о котором мечтали. Это был Чарлз Войслей, начинавший приобретать репутацию новатора. Они с доктором Хиком были женаты на родных сестрах, с помощью Хика Уэллс его и обнаружил. И хотя Войслей как-то заметил, что лучше, конечно, работать на заказчика, который находится от тебя за тридевять земель, с настоящими трудностями столкнулся все же не он, а каменщики. Перед ними то и дело возникал Уэллс и объяснял им, что они не так работают. С Войслеем же у него было совсем немного неприятностей. Однажды, например, Уэллс поднял страшный крик из-за дверных ручек. «Какого черта вы приляпали их так высоко, — орал он. — Как дети до них дотянутся?» Детей у Уэллса не было, и Войслей, естественно, об этом заранее не подумал. Он поставил ручки ниже, но Уэллс опять остался недоволен. Тут пришла пора возмутиться Войслею. «А что, мне их прямо над полом приделывать?!» — закричал он. Но все это, конечно, были мелочи, и единственное крупное недоразумение произошло из-за совершенной ерунды. Войслей привык помещать на своих домах как своеобразную авторскую подпись кованое сердце. Уэллс заявил, что не желает выставлять свое сердце напоказ, и настоял на том, чтобы заменить этот символ другим — лопатой. Так этот дом и был назван — Спейд-хаус (от английского spade — лопата). Конечно, он Уэллса удовлетворял не во всем. В нем не было кондиционеров, электрического центрального отопления, пылесосов, убирающихся в стену постелей, горячего водоснабжения и многих других примет жилища XX века, незадолго до этого описанного Уэллсом в «Стрэнд мэгэзин», но утешением могло послужить то, что они тогда, иначе как на страницах этого журнала, вообще нигде не существовали. В остальном Войслей построил как раз такой дом, о котором мечтал Уэллс, — обширный, рационально спланированный, лишенный ненужных украшений и удобный для обслуживания. Местность была неровная, и часть окон первого этажа оказалась совсем невысоко над землей, но, во всяком случае, всех этих ненавистных подвалов или полуподвалов для кухни и «людской» в доме не было. Перед прислугой было не стыдно. Гордостью Уэллса был кабинет — просторный, полный света и воздуха, со слегка выступающими из стены, невысокими, всего в три ряда, книжными полками, выкрашенными в белый цвет, и над ними длинным рядом окантованных фотографий на темном фоне. Письменный стол с высокой лампой, покрытой остроконечным абажуром, несколько глубоких кресел по углам — вот и вся обстановка. На выступе, образуемом книжными полками, — часы, свеча, вазочка и больше ничего. Никаких затейливых фигурок, «предметов старины» и вообще чего-либо, составлявшего викторианское представление об уюте. А заодно и никакой стилизации, близкой сердцу прерафаэлитов. Посетив дом Форда Медокса Форда, Уэллс испытал приступ отвращения и ничего, хоть отдаленно напоминавшего его обстановку, к себе в жилище не допустил. Здесь все должно было служить своему назначению, быть аккуратным и чистым. Никаких других источников красоты он не признавал.

В XIX веке построить дом, отличный от общепринятого стандарта, значило заявить о своей личности. Так поступил некогда Уильям Моррис, построив свой знаменитый «Ред-хаус». Сейчас Уэллс