– Польза будет обоюдной, если ты прекратишь руководить мной и вообще лезть в художественную часть. Думаю, тебе хватит одного Алтухера. Рыцари калькулятора, б…!

– Все, иди, Залевский. У меня – самолет.

Залевский ехал домой. Из динамиков толчками вытекало «Болеро» Равеля. Наваждение ритма в настойчивом мерном повторении фразы отдавалось в теле, аккумулируя тревогу в предчувствии катастрофического сдвига тональности. В который раз Залевский мучительно жалел, что не ему принадлежит идея самой блистательной постановки. Напряженный и завораживающий танец Хорхе Донна на красном столе в окружении мужчин был его манией. «История желания»… Если бы Бежар не опередил его, он бы обязательно воплотил этот танец сам, пришел бы к этому рано или поздно. Он так чувствовал. Колдовское зрелище однажды изменило его жизнь, указало ему новый путь, открыло истинное призвание. И у него еще есть время. Он намерен однажды превзойти мэтра. Если ему посчастливится найти своего Хорхе Донна. Умозрительная хореография всегда мертворожденная. Ему надо завестись, зажечься от кого-то.

Хореограф неспешно двигался в тесном потоке транспорта, предвещавшем скорую пробку, и радовался, что так ловко провел спонсора. Кровь ему подавай! Откуда тому было знать, что спектакль делался анемичным преднамеренно? Чтобы раз и навсегда указать Толику сферу его влияния. И Толик сам за это заплатил. Толик, Толик… Никак мальчишку не забудет. Залевский улыбнулся. Интересно, как пацан с туром справляется? И Варю он давно не видел. Припарковав машину во дворе, Марин нашел Варин номер и нажал кнопку вызова. Звонок был моментально отклонен. Вот так фортель! Но вскоре девушка перезвонила сама, шепотом поздоровалась, сказала, что у них сейчас саундчек, и что она выйдет на связь после концерта.

– Подожди, – попросил Марин. Он услышал голос.

– Я тебя наберу, когда он будет петь на концерте, послушаешь, – сказала Варя и отключилась.

Стоит ли начинать заново, усомнился Залевский. Ведь жил он как-то без этого голоса уже три месяца, и ничего. Совсем ничего. Плохо жил. Одна непрекращающаяся горечь. А как жил он? Ушел в любимую работу? Зарабатывал деньги? Какие там деньги в тех клубах? Скорее, поклонников своих разогревал, чтоб не остыли, не забыли. Ловец душ…

Залевский открыл свой исчерканный рабочий блокнот и взглянул на вложенные между страниц распечатанные фотографии – лицо, искаженное гримасой, изуродованное нарисованными шрамами. Запредельно трагический образ… И – светящийся радостью мальчишка на индийском базаре. Взгляд, исполненный нежности, блаженной влюбленности… «Блудный отец» теперь исполнен нежности, а не горечи. И шрамы останутся на лице отца. Шрамы – это морщины. Морщины – это шрамы, оставленные нашими грехами и пороками. Так правильней. Как бы банально это ни звучало. Он чувствовал, как прибывают силы, как закрутились шестеренки в голове, как забилось сердце. Боже, он опять слышал свое сердце!

Вечером он слушал по Вариному телефону любимый голос, такой волнующий, что Залевский зажмурился. И теперь ему остро не хватало картинки. Но он представил себе. Эх, если бы он знал о концерте раньше! То что тогда? Он полетел бы сломя голову в какой-нибудь Задрищенск? Впрочем, какая разница, куда?

– Вы где? – закричал он, когда раздались аплодисменты.

– В Новосибирске, – ответила Варя.

Стало быть, никакой не Мухосранск, а довольно культурный город, и даже – наукоград. И самолетом успел бы, подумал Марин. Самолет. Толик утром спешил на самолет! Нет, не может быть. Он отключил телефон.

– Hi! – бодро поприветствовал абонента Залевский, намереваясь пригласить его на спектакль.

Ему никто не ответил.

– Алло! – гулко скатилось в пустоту эфира.

– Алло! – позвал он еще раз, не представляя, насколько мучительный ему предстоит разговор.

– Я уже переболел тобой, – услышал он низкий голос с «песком». – Мне это тяжело далось.

– Переболел? – не поверил своим ушам Залевский.

– Да. Как лихорадкой Эбола. Смотрел фильм? Мне казалось, что у меня кровь из пор выступает. Мне Варя вытирала. – Голос был ровным, чуть глуховатым. В нем не звучало упрека.

Залевский не сразу пришел в себя. И понял, что врать не имеет права.

– Я тоже тобой переболел. Тяжело. Там, в Индии. Но у меня рецидив.

– Я… не возвращаюсь на пепелище. Там ничего уже не растет.

– Я просто… хотел тебя… пригласить на спектакль. Я многое понял и переделал его.

– Мы придем.

Они придут. Мальчик и девочка. Команда звездной мечты. Как он мог отпустить их от себя? Он оглох и ослеп? Это было временное помрачение рассудка? Он должен их вернуть. Но захотят ли они? Смогут ли? О, Господи! Как всё плохо…

Он ждал кого-то или чего-то в фойе театра. Готовился к чему-то. Почему-то не мог вспомнить, к чему именно. Возможно, к решающему броску: сейчас он сосредоточится, выдохнет: хак! И начнется! Что-то начнется. Ноги немного мерзли. Хотел посмотреть, почему мерзнут, и вдруг обнаружил, что он, абсолютно голый, сидит на унитазе. Как его угораздило? Как он попал сюда в таком виде? А вокруг – люди. И они вот-вот заметят его здесь. Испытывал мучительное, невыносимое чувство стыда, которое все длилось и длилось. Он изнывал от предчувствия внезапно открывшегося конфуза. Вот старушки-капельдинерши смотрят сквозь – деликатничают. Но люди проходили мимо, как ни в чем не бывало, занятые своими делами и разговорами. Как будто это не было для них новостью. Как будто они всегда знали, что король голый и рано или поздно неминуемо обгадится.

Проснулся с ощущением надвигающейся катастрофы, но еще не понимал, какой. Прислушивался к пустоте внутри. Вспомнил, что сегодня премьера, и ему захотелось вновь уснуть. Впервые в жизни он пожалел, что не сможет пережить день под общим наркозом. Кажется, пришел его черед «барыжить собой». Как же он был пафосен тогда! Напыщенный кичливый идиот. Да он, похоже, сам готов теперь голым плясать кадриль любому, кто захочет взять его на содержание. Перед кем на цыпочках, перед кем вприсядку, как и обещал ему мальчишка.

За окнами слышен был шум потока машин, несущихся по мокрому шоссе. Он прекрасно различал этот звук – мокрого шоссе. Сухой шелест колес – другой. Залевский нашарил пульт, включил телевизор. Дом наполнился утренним чаепитием ведущих, калейдоскопом лиц, событий. Что-то надуманное было во всем этом, неправильное, но целительно отвлекающее от ноющей пустоты внутри, набивающее ее блестящим оберточным мусором, лишенным содержимого. Совсем как предстоящая премьера.

Он сосредоточенно жарил себе яичницу с беконом, заморскими помидорами черри и зеленью, отдаваясь занятию всецело, с усердием и тщанием, словно не было в его жизни ничего важнее этого завтрака. И вдруг в студии появился человек, словно попавший на экран прямо из подсознания хореографа. Что такое? Парня пригласил топовый канал? Или кто-то взялся его продвигать? Держится свободно, шутит. Говорит хорошим языком, не подстраиваясь под ведущего, не поддаваясь на провокации, изящно обходит «минные поля». Что-то незнакомое в повадке: уверенное, благородное и породистое – видится в нем. Откуда порода? Откуда такой лоск? Он же – босота, безотцовщина провинциальная, уличная! Это не гены. Нет-нет… Это какой-то внутренний стержень, который не дает сломаться. Он все же выточил себя – жесткого… И вот уже объявляют премьеру песни. В руках – микрофон. Он что, собирается петь там живьем? Лирика, авторская… Лирика – это когда больно и неловко от чужого признания… когда подступает к горлу ком. Жесткий стержень не гнется, но крошится в пыль…