Толика увели, хореографа отпустили. Но он был рад, что ударил. Он никого никогда не бил – повода не случалось. А теперь он ударил человека, который предложил, да и оказал помощь его детищу – театру. Нет, утешал себя Залевский, он ударил не человека, а лживую, злокозненную гадину, которая приползла к нему за тем нематериальным, чем только и жив был хореограф. Да еще сравнивал его, Залевского с никому не известным мальчишкой. Со шпаной, с недоучкой! Сравнивал силу воздействия на свое собственное нутро. Наверное, его гнилому нутру прописаны были эмоции и потрясения в комплекте с правильными диетами и лечебными водами. Да пропади он пропадом вместе с его мерзким нутром! Зачем Марин выхолостил спектакль? Зачем сфальшивил? Откуда взялся на его голову этот демон-искуситель? Он убил меня? Хрен вам! Я – тот еще Феникс!

Хореограф вспомнил давешние индийские проповеди своему единственному прихожанину:

– Если ты лег под зрителя – ты умер как артист. Ты кончился как творческий человек. И это – совершенно бессмысленная жертва. Они-то приходят на тебя! И публике мало, чтобы ты соответствовал ее ожиданиям. Ей нужно, чтобы ты их ожидания превзошел! Удивил! Потряс! Чтобы крышу снес!

Но кто живет в соответствии со своими проповедями? И пусть хореограф прогнулся не перед зрителем, пусть перед Золотым тельцом во имя искусства… Но возложенная на алтарь жертва не была принята.

Он не имел права на такую грубую ошибку. Он же не салага… Как мальчишка тогда сказал? «Это еще не совсем я. Я – это дальше, позже…». Да, у него еще была фора. А у Залевского – уже нет.

Поднявшись на свой этаж, Марин шарил по карманам в поисках ключей, и наконец, вместе с ними вывалился на глянцевую плитку лестничной площадки пакетик. Успели, стало быть, бабуины. Ну, что ж! Пусть будет так. Он забудется и забудет.

Проснулся Залевский от настойчивого звонка телефона, но в состоянии крайней заторможенности не успел ответить – абонент отключился. Хореограф хотел отбросить замолчавший телефон, но его взгляд зацепил число на дисплее. Получалось, что он проспал после премьеры больше суток. Это обстоятельство его совсем не обеспокоило. Что-то изменилось в его сознании, словно переключили тумблер. Отключили энергопитание. Сняли напряжение. Он обмяк, и ему казалось, что, если оцарапать тело, из него полезет поролон. И он вдруг понял, что это обязательно изменит его самого и его жизнь. Он остыл. И спокойно принял это. Ему уже не хотелось никого любить, смешным и суетным представлялось ненавидеть. Зато сильно хотелось пить и, пожалуй, есть. Опорожнив бутылку воды, Марин нашарил в холодильнике остатки гастрономических запасов и съел их, стоя босиком у холодильника, глядя на экран телевизора. Смотрел и ровным счетом ничего не понимал. Какое-то телевизионное заседание суда. Чьи-то семейные дрязги. В прайм-тайм. Значит – рейтинговая передача. Почему? Почему людей интересуют чужие дрязги? Им хочется грязи?

Ах, да, надо просто полистать каналы. Где-то был специальный. Ну, вот и Руди – кумир миллионов. Когда-то неистовый татарин своими горящими глазами, развевающимися волосами, диким нравом и острыми скулами делал с ним что-то такое, невозможное. Почему-то хотелось, как он. Так же высоко и страстно. Хотелось, но отчего-то не моглось. То ли подводило собственное тяжелое, не прыгучее тело, то ли что-то иное не давало оторваться от подмостков и взлететь. Горючего не хватало. Да нет же… Однажды он увидел, себя в роли романтического героя со стороны – из любительской съемки. Он выглядел нелепо. Любовная лирика не ложилась на его фактуру. Вместо душевных порывов на его лице проступали инстинкты. И его не утвердили. И тогда его сценическим уделом стали персонажи маргинальные. Но он перехитрил судьбу, он вырвался. Он сам стал Карабасом. И его куклы будут танцевать, пока не кончится завод. А потом… потом он вставит в них ключик и вновь закрутит до упора пружину.

А теперь он совершенно дезориентирован. Да и просто устал. Он возьмет у жизни тайм-аут. Позволит себе антракт, буфет, туалет… Он перестал думать о работе и отпустил свои мысли. И они бродили по таким незнакомым закоулкам, что казались чужими.

Хореограф построил из фотографий на журнальном столике конструкцию падающего домино и легонько подтолкнул.

В гастрольный тур повезли старое, проверенное. Благо, его было много. Артисты любили эти спектакли. Помощница по художественной части работала с труппой, Рита хлопотала над организацией гастролей, а Залевский, которого не слишком трогало происходящее, стал чем-то вроде реквизита. Его перевозили с места на место и шептались о творческом кризисе. Смешные люди, думал он, но не давал себе труда разубеждать. Он подозревал, что все гораздо хуже. Кризис был не творческим, а человеческим. Что-то сломалось, но не беспокоило. Вырос до полного бесчувствия душевный «болевой порог».

Танцоры интуитивно избегали общения с ним, словно перестали чуять в нем своего. Это был совершенно не знакомый им господин – чужак, случайно попавший в их стаю. Они видели, что хореограф потерял к ним интерес, и это обстоятельство ввергало их в почти мистический ужас. Его труппа, как верная жена, заподозрившая своего мужа в измене, отшатнулась от него и думала, как теперь ей жить на белом свете – без любимых крепких и ласковых рук, без крутого теплого плеча, на которое можно преклонить голову.

Алтухер нашел положение дел критическим и заманил в одну из поездок своего бывшего одноклассника, а ныне известного московского психотерапевта Бекетова, представив его Залевскому штатным психологом труппы. Впрочем, лекарь с удовольствием принял приглашение, потому что труппа отправилась на гастроли в Амстердам, где давала два спектакля – «Последнюю аватару Асура» – все ту же «Польку-бабочку», и «Возвращение блудного отца» – и то и другое в первой редакции. Уже без Марина в роли отца. Успех превзошел все ожидания. Публика неистовствовала и не хотела отпускать артистов. Они вывели за руки Залевского, он кланялся, улыбался и, как это принято, разводил руки, указывая на истинных виновников торжества.

– А кто автор либретто? – поинтересовался психиатр у Алтухера.

– Так он и автор – Залевский. Других не держим-с!

– Тяжелый случай, – констатировал доктор. – И напрасно не держите других. В труппе есть хореографы? Или только танцоры?

– Как не быть! Артисты часто сами докручивают какие-то фрагменты. Подсказывают что-то. Я – свидетель! И он их хвалил.

– Он же сейчас пустой совсем, на мой взгляд. Такое поставить – вообще тронуться умом можно. Отдохнуть ему надо.

– Да уж наотдыхался он нынче… Вот это все и вывалил после того отдыха. Сереж, может, в стационар его?

– Нет, лежать без толку. Я поработаю с ним. Есть такая паскудная штука, Миша: синдром эмоционального выгорания. Хуже запоя. Медикаментозно не выведешь. Ну, то есть, теоретически можно и медикаментозно, но навредить легко. Он же – не продавец, обязанный улыбаться покупателям изо дня в день при лютой ненависти.

– А что за хворь такая?