В заключении же вечера, приняв ещё изрядную дозу спиртного, Лаптев начал скоморошничать. Встал на колени пред портретом Ленина и, молитвенно глядя на него, стал отвешивать земные поклоны, отчётливо стучась лбом о пол. Окружающие могли слышать своеобразную «комиссарскую молитву»:

– Ильич, отец родной! Да признают тебя все народы земли! Не гневись на раба твоего. Обстановка такая… Нервы ни к чёрту…

Дело кончилось тем, что Лаптев свалился под портретом дорогого вождя. Его тошнило. Но между приступами рвоты он продолжал бормотать заплетающимся языком:

– Ильич, дорогой гениальный вождь, прости меня! Я не виноват, что плохо провожу в жизнь твои идеи! Вокруг одно говно, а не люди! Настоящих большевиков раз, два и обчёлся. Работать не с кем…

Ещё не было зачитано и половины накопившегося компромата, а Лукову стало ясно, что зарвавшемуся любителю красивой жизни не сдобровать. Собравшиеся стали говорить о том, что нельзя доверять человеку, который за короткое время пребывания в городе успел снискать себе славу кутилы и барчука с аристократическими замашками.

– Он не дорос даже до должности мелкого ординарца, а глядите-ка, лезет в начальники особо-важной экспедиции! – возмущался товарищ, приехавший на совещание из Намангана.

– Пусть отчитается за каждый рубль из тех денег, что получил на оснащение экспедиции! – высказывал подозрение его сосед. – С каких доходов он так шикует?

– Лишить мальчишку комиссарского звания и из партии выгнать к чёртовой матери! – предлагал хриплым надорванным голосом человек с простым лицом и мозолистыми рабочими руками. – У него ещё молоко на губах не обсохло, чтобы в партии состоять! Наверняка и свой партбилет получил обманом.

– А мне он хвастался, что рекомендацию при вступлении в РКП (б) ему дал сам Дзержинский. И что, якобы, Дзержинский в разговоре с глазу на глаз велел ему в случае гибели начальника экспедиции занять его место. И ещё, якобы, Дзержинский попросил его по пути смотреть, где, значит, советская власть крепко на ногах стоит, а где всякие непорядки имеются. И обо всём докладывать ему лично, то бишь самому Дзержинскому. Во как!

– Это вряд ли, – веско пробасил коренастый дважды орденоносец. – Насколько я знаю Феликса Эдмундовича, он хорошо разбирается в людях и никогда не доверит столь серьёзное дело неуравновешенному юнцу, только мнящему себя крупной фигурой… Так что давайте товарищи решать…

Лаптеву грозило исключение из партии и лишения комиссарского чина. Некоторые из присутствующих даже требовали его ареста и предания суду революционного трибунала. Было объявлено голосование за принятие того или иного решения. И тут Луков поднялся со своего места.

– Товарищи, прошу вас пока не голосовать. Я хотел сказать, что после гибели нашего начальника, из постоянного состава экспедиции остались только я да Лаптев. Конечно, он вёл себя недостойно и наверное заслуживает какого-то наказания. Но я хочу просить уважаемое собрание отсрочить суд и приговор до нашего возвращения в Москву.

– Вы просите нас, чтобы мы позволили вам взять этого смутьяна на поруки? – с нотками удивления спросил ведущий совещание коренастый лысый орденоносец. – А не боитесь, что этот супчик нагадит вам в душу в качестве благодарности? Он ведь на вас доносы строчил.

– Пусть. Дело сейчас не во мне. Гранит конечно грешник и вообще малосимпатичный человек, однако в его смелости и инициативности я не сомневаюсь. Так же я чувствую, что он искренне предан революции. Он не раз вёл себя геройски в опасных ситуациях. Так что я могу считать его проверенным человеком.

Буря противоречивых чувств бушевала в груди Лукова на следующее утро. Его не могло не взволновать, что ему с такой настойчивостью предлагают занять место начальника экспедиции. Но готов ли он взвалить на себя такое бремя ответственности? Справится ли?

Наспех позавтракав Одиссей отправился в финчасть штаба фронта. Там ему вручили несколько накладных на получение с армейских складов разных припасов для экспедиции. Там же Лукову выдали наряд на получение в Народном банке крупной суммы, – и в не в мало чего стоящих бумажных ассигнациях местного производства, – а в полновесных золотых царских империалах и в золотых же двойных хорезмских монетах, которые здесь назывались «пухлой тиллей». В этих монетах содержалась двойная доля золота по сравнению с обычной «тиллей». «Тилли» печатались ханским монетным двором соседнего независимого государства небольшими партиями, и очень ценились по всей Центральной Азии.

Вместе с вооружённым банковским курьером, который нёс саквояж с золотыми империалами, Луков на извозчике поехал к крупному хивинскому купцу, который периодически наведывался в Ташкент по своим коммерческим делам. С влиятельным хивинцем надо было договориться о безопасном проходе группы через территорию достаточно враждебно относящихся к советской власти Бухарского и Хивинского царств, а также о том, чтобы экспедиция получала по маршруту фураж и еду. В этом Луков шёл по стопам покойного генерала, который стремился заранее обеспечить экспедиции покровительство могущественных и вместе с тем продажных чиновников из тех мест, через которые им предстояло пройти. На вчерашнем совещании Одиссею удалось отстоять свою позицию о необходимости таких расходов. Не сразу, – только после долгих ожесточённых споров, но ему фактически дали санкцию на расход части выделенных экспедиции средств – на взятки! Помогло то, что Одиссея активно поддержал ведущий совещания. Благодаря ему удалось убедить колеблющихся и с минимальным перевесом голосов удовлетворить просьбу нового начальника экспедиции. Луков видел по реакции многих местных товарищей, что они удивлены, возмущены и не понимают такого решения. Не посвящённые в высшую политическую кухню они не могли знать, что практически с самого своего прихода к власти большевистская верхушка активно взяла на вооружение многие прежние методы царской закулисной дипломатии, как эффективные инструменты достижения своих стратегических целей.

Одиссею внове было заниматься всей этой хозяйственно-дипломатической деятельностью. К тому же на нём теперь лежала громадная ответственность за деньги, материальные ценности, людей, успех всего дела. Осознание этого тоже сильно выматывало.

К себе в номер общежития Одиссей вернулся только в начале одиннадцатого ночи, и в изнеможении рухнул на постель. Но заснуть ему не дали. Вскоре явился Лаптев, который оказывается с самого утра разыскивал его.

– Ну и проворен же ты, брат! Я за тобой на авто по всему городу не поспеваю. Наверное, полбочки бензина сжёг, а нагнал только теперь. Одевайся, поехали! Хочу пригласить тебя на свой День Рождения.

Никаких отговорок измученного соратника комиссар слушать не хотел. Одиссей понял, что ему не отвязаться от навязчивого гостя.

Он был уверен, что комиссар приехал обсудить с ним то, что произошло вчера. Но за всю дорогу Гранит ни словом не обмолвился о том, что ему известно о совещании, на котором решалась его судьба. То ли он действительно не знал, какая грозовая туча нависла над его головой, то ли был поразительно самонадеян.