Андрей Павлович проснулся очень рано. Чуть приоткрыв глаза, он близко увидел улыбающееся лицо Фомичева, и ощущение страшной опасности обожгло его. «Я должен был, черт побери, проснуться раньше его», — выругался он.

— Доброе утро, Андрей Павлович, — тихо приветствовал его Фомичев. Лицо у него было серое, помятое. Он почти всю ночь не спал и завидовал безмятежно похрапывавшему Федорову. Еще вчера гордый тем, что оказался вовлеченным в дела на высшем уровне, ночью он стал испытывать тревогу и даже страх по поводу того, что он скажет Савинкову. Ему очень хотелось появиться перед вождем человеком смелым (он только что из России), хорошо осведомленным, готовым ответить на любой вопрос. Он вдруг обнаружил, что знает о русских делах очень мало, а то, что знает, получил из рук Шешени. Сам же он только встречался с профессором Исаченко и присутствовал на заседании бюро московского отделения НСЗРиС… И тогда Фомичев решил, что его может выручить Федоров с его делами «ЛД», которые должны вызвать у вождя главный интерес. И снова он пожалел, что весьма далек и от федоровских дел и от самого Федорова. И конечно же, Савинков сразу это заметит. Фомичев наклонился еще ближе к Федорову:

— Нам бы надо договориться, как мы будем все докладывать Борису Викторовичу.

— Иван Терентьевич, — укоризненно произнес Федоров и взглядом показал на спящего в кресле рядом с Фомичевым не то монаха, не то священника в черной рясе, с серебряным крестом на цепи, зажатым в сцепленных на коленях руках. «Нет, дорогой, — про себя ответил Федоров, — я ни о чем с вами сговариваться не намерен, вы должны действовать вполне самостоятельно, только тогда вы и ценны для меня…»

Федоров отвернулся к окну и глядел на чистенькую, уютную, всю в весеннем буйном цветении французскую землю. Разноцветные домики среди белых, розовых и голубых садов. Раннее утро, но люди уже холят кормилицу-землю. Вот старик, став ногой на лопату, поднял голову, сдвинул на затылок мятую шляпу и равнодушно смотрит на мчащийся поезд. Молодая женщина в белоснежном чепчике и длинной ярко-багровой юбке, нарядная, точно на бал собралась, держала, обняв за шею, теленка: наверно, боялась, как бы он не попал под поезд. От одинокого хуторка, стоявшего у самого полотна, за поездом погнался косматый пес, он бежал рядом с поездом, смешно подскакивая, и лаял… Все это пестро и неустойчиво виделось Федорову и мгновенно отлетало. Все чаще поезд пересекал шоссейные дороги; там, перед опущенными шлагбаумами, стояли крестьянские повозки.

Появилась параллельная железная дорога, по ней катились, точно нарисованные ребенком, вагончики и кудряво дымил паровоз. Стало чувствоваться приближение большого города. Федоров заглянул вперед и увидел низкую тучу над горизонтом — это уже был Париж.

Все увиденное в его сознании задерживалось разве на секунду-другую, он обязан был все видеть, хотя бы из чувства осторожности. Но вся эта летящая в окне жизнь была ему совершенно чуждым и не интересующим его миром. И если он сейчас волновался, что скоро будет в Париже, то только потому, что там был Савинков. Это умышленное нелюбопытство ко всему, что не касалось дела, он обнаружил в себе еще в Москве, когда друзья говорили ему: «Счастливец, ты увидишь Париж», — а он почти не понимал, о чем они говорят: «Ну и что из того? Увижу ли я Савинкова — вот что главное!»

Монах или священник проснулся, но тотчас закрыл глаза и долго шевелил губами, наверное, повторял утреннюю молитву. А потом спросил у Фомичева:

— Мосье постоянно живет в Париже?

Фомичев не знал французского и глупо закивал головой.

— Нет, мы с другом едем в Париж первый раз, — ответил Федоров.

Монах закатил зрачки и сказал негромко, будто про себя:

— Великими соблазнами наполнен этот город…

Федоров улыбнулся:

— Человек, расположенный к пороку, найдет великие соблазны и в самой глухой деревне.

Монах с интересом посмотрел на Федорова.

— Нравы большого города содействуют порокам, — сказал он.

Федоров промолчал и стал смотреть в окно. «Черт с тобой и с твоими пороками, — думал он. — Мне уже нужно думать о том, как я начну разговор с Савинковым».

Тревоги Фомичева были на его лице, но Федоров рассеивать их не собирался: чем больше Фомичев будет перед Савинковым самим собой, тем лучше.

В туалетной комнате, умываясь, он увидел себя в зеркале — на него хмуро смотрел усталый мужчина с черной, какой-то не устоявшейся бородкой и густыми черными бровями. И глаза у него были отрешенные, обращенные в себя. «Веселей, дружище», — сказал себе Федоров, и тот, в зеркале, вдруг подмигнул ему и рассмеялся.

Поезд уже ворвался в окраины Парижа. Еще по-прежнему было много зелени и цветущих деревьев, но каменные творенья людей — их дома — жались друг к другу все теснее, поднимались все выше, делались больше. И наконец поезд, упруго тормозя, вошел под крышу вокзала. В вагоне стало сумеречно. Все засуетились…

В квартире Савинкова заканчивалась подготовка к встрече гостей. Только что явился Павловский, — как всегда, в своем военном френче без погон и в начищенных до блеска, не раз уже ремонтированных сапогах.

— Я изменил свой план, — сказал ему Савинков. — Сегодня с Мухиным наедине говорить не буду. Мы поговорим втроем: он, Фомичев и я. Но, как условились, вы будете в соседней комнате; если я говорю: «Напрасно вы приняли нас за дураков», — вы входите и делаете свое дело. Решили — как?

Павловский вынул из кармана короткий кинжал.

— Чтоб никаких недоразумений с полицией! — отвернулся Савинков.

— В Сене обнаружат труп, который никто не сможет опознать, — вот и все, — пряча кинжал, сказал Павловский.

Когда в передней раздался звонок, Савинков, несколько помедлив, пошел открывать.

Перед ним стоял мужчина лет тридцати пяти, в черном, по моде сшитом в талию пальто с узким бархатным воротником и в темной короткополой шляпе. Он был похож на профессора или преуспевающего врача. А из-за его спины выглядывала знакомая Савинкову подобострастно и боязливо улыбающаяся физиономия Фомичева.

— Это мы, Борис Викторович… мы прибыли, — скороговоркой пробормотал Фомичев.

— Прошу, — посторонился Савинков, пропуская гостей.

Они прошли в комнату, которая считалась столовой, и сели за большой овальный стол, накрытый простой льняной и далеко не свежей скатертью. Вокруг стола стояли пять стульев и одно жесткое кресло, в которое сел хозяин. Федоров заметил, что квартира выглядит очень бедно, даже подчеркнуто бедно, — на окнах не было ни гардин, ни занавесок, стены были голые, а старые обои — в пятнах. Интересно, Савинков действительно здесь живет или это квартира для служебных встреч?

— Вы рассчитывали увидеть меня утопающим в роскоши? Особенно после того, как мои люди в Варшаве закатили вам встречу в самом дорогом отеле?

Федоров благодарен Савинкову — своим вопросом тот вовремя напомнил ему, что он имеет дело с умным и наблюдательным человеком.