Для властей живучесть взяточничества стала особенно болезненным напоминанием о неподатливости коррупционных практик. При всей его несовместимости с советскими ценностями общественной культуры и собственности, партии и правоохранительным ведомствам оказалось неимоверно трудно не то что искоренить, а даже признать и до конца понять взяточничество вне системы, которая будто бы его питала. Оно преодолело революционный водораздел между царской государственной службой и новым советским государством, правда в несколько видоизмененных формах, приспособленных к советским условиям. И дореволюционная интеллигенция, и большевики-идеалисты считали взяточничество неотъемлемым свойством удушающей бюрократии. Ничто не могло быть более явственным признаком чиновника-паразита, чем неофициальное требование денег или других ценностей за услуги. При царизме интеллигенция и средний класс видели во взяточничестве определяющую особенность коррумпированной администрации, в которой работало много самых непросвещенных и незнакомых с гражданским долгом жителей страны. Оно символизировало пропасть между служителями одряхлевшего государства – пекущимися только о собственных интересах – и обездоленными, угнетенными простыми людьми. Для советских руководителей взяточничество еще служило метафорой эксплуататорской и, вне всяких сомнений, обреченной системы капитализма.

И в советский период, и в конце эпохи царизма взяточничество представляло собой гораздо больше, чем говорило его юридическое определение как денежной платы или поднесения другого ценного подарка за незаконную выгоду, полученную вследствие злоупотребления служебным положением со стороны должностного лица. Оно олицетворяло целую социальную, экономическую и политическую инфраструктуру, комплекс несправедливых, нечестных договоренностей, которые помогали угнетать простых людей. Революционеры сделали своим идеалом альтернативу – правление образованных, честных людей, которые никогда не потребуют денег или подарков только за то, чтобы сделать что следует. Они упускали из виду тот факт, что взяточничество рождалось из совокупности практик и взглядов, которые во многих случаях служили решению определенных практических задач, от распределения дефицитных товаров и услуг до установления между государственными функционерами и гражданами персонализированных отношений, сокращающих бюрократическую волокиту. Как интеллигенция, ругавшая царскую администрацию, так и советские критики пережитков «капиталистического сознания» невольно закрепляли стереотипное представление об извечно продажном российском бюрократе.

Советская идеология придала разговорам о взяточничестве специфическую окраску. В советское время, как во многих обществах, подношение подарков широко использовалось в качестве метода скрепления отношений, налаживания взаимообмена, обеспечения бесперебойного функционирования местной администрации. Однако, в отличие от капиталистических систем, где преступления считались прискорбной, но практически неизбежной частью жизни, советская идеология утверждала, что взяточничество совершенно чуждо социализму. Собственно, до конца 1980-х гг. слово «коррупция» в советском речевом обиходе употреблялось для обозначения феномена, который существует исключительно в буржуазно-капиталистическом мире. Социализм в теории должен был устранить объективные причины для любых преступлений, особенно среди ответственных работников – якобы сливок советского общества. Взяточничество приравнивалось к болезни, которая будет навсегда побеждена, как только жестокие и несправедливые черты капитализма – бедность, эксплуатация, безработица, классовая ненависть – исчезнут в процессе совершенствования этого революционного строя.

В глазах партийных руководителей взятка являлась постыдным напоминанием об «отсталости» части общества, примитивным атавизмом отмирающего образа жизни. Если сталь, заводы, локомотивы, ракеты, современные колхозы, бурно растущие города и, пожалуй прежде всего, военная победа над фашизмом символизировали прогресс и славные достижения Советского Союза, то взятка была отвратительным пережитком «темного» и «отжившего» прошлого. Некоторые понимали под коррупционными действиями советских должностных лиц любого рода конспиративную и нелояльную деятельность, носившую характер подпольных сделок и мошенничества. Публичных дискуссий о взяточничестве партийное руководство всеми силами старалось избежать, как свидетельства послевоенного социального и морального упадка. Неистребимость взяточничества омрачала патриотическую гордость за выигранную войну и построение могучей страны. Режим скрывал связанные со взяточничеством скандалы и судебные процессы от общественности. Широко обсуждать это явление не разрешалось, как показывают секретная «кампания» 1946 г. и закрытые процессы по делам судей верховных судов 1948-1952 гг.

Годы послевоенного восстановления задали режиму новые приоритеты, такие, как поимка и наказание коллаборационистов и возвращение под свой контроль всей государственной администрации. Эти цели соединялись с прежними заботами, ставшими в конце войны еще настоятельней, – об охране государственной собственности и государственных средств, укреплении обобществленного хозяйства, бдительном предотвращении разболтанности среди партийных кадров и создании, наряду со всем этим, морально стойкого советского чиновничества. Каждая из этих забот нашла отражение в попытках режима обуздать коррупцию. В данном контексте советский режим рассматривал взяточничество среди своих государственных служащих как чрезвычайно опасное злодеяние1. Должностные лица, берущие взятки, демонстрировали несколько особенно неприятных черт, способных скомпрометировать и опозорить страну за рубежом, включая откровенное пренебрежение профессиональным долгом, извращение революционных целей и партийной этики, двуличную нелояльность к партии-государству.

Взяточничество (или хотя бы слухи о взяточничестве) в правоохранительных органах больше всего тревожило тех, кто старался сохранить легитимность режима в глазах населения. Сотрудникам этих органов надлежало стоять на страже закона и порядка – если их можно было подкупить, это грозило хаосом и анархией. К тому же неразрывно связанная со взяточничеством нечестность могла лишить правительство народной поддержки. Коррупция мешала партии пользоваться судебной системой как оружием, чтобы сурово карать преступников и достигать прочих целей режима, а ведь закон и суды приспосабливались для служения его нуждам. Говоря словами Кэтрин Хендли: «И цари, и руководство коммунистической партии, как правило, использовали закон в качестве неприкрытого инструмента защиты своих интересов, применяя его со всей строгостью против тех, кто не имел власти, и выворачивая до неузнаваемости для удобства собственного и своих фаворитов. Законы часто были написаны в самых широких формулировках, чтобы дать должностным лицам возможность проявлять максимальную гибкость»2.

Подход, избранный в данной книге, ставит в центр внимания те области жизни в сталинском СССР, которые редко исследовались. Здесь также оспаривается мнение, будто в послевоенные сталинские годы существовали только два основных актора: всемогущая репрессивная государственная машина вверху и безвластное викти-мизированное общество внизу. Посредники в операциях со взятками, например, демонстрировали впечатляющий уровень «предпринимательской» инициативы. Они не упускали удачных возможностей, иногда «транслируя» местные запросы центральным властям, а иногда договариваясь с этими властями напрямую. Посредники налаживали связи, создавая линии коммуникации между социальными и государственными акторами. По мере того как люди старались преодолеть или обойти бюрократические препоны, разрастались прочные сети знакомых, друзей и родственников. Некоторые использовали такие сети, чтобы найти партнера для заключения сделки – иногда по блату, если кому-то посчастливилось иметь нужные связи (большинству людей не так везло). Хотя каждая из двух стратегий (действий через посредников или обращения к должностным лицам напрямую) несла в себе определенный риск, многие считали, что потенциальные результаты того стоили.