– Ты, владыко, и мне дал свое предсказание, – произнес Мономах, дивясь тому, что беседа сама легла в нужном направлении.

– Не помню, князь, – качнул головой епископ. – Многим я тогда пустые посулы раздал. Забудь и ты о том, что я тебе наговорил.

– Почему же пустые? – не хотел верить Владимир Всеволодич.

– Потому, князь, что впал я тогда в жестокий соблазн, – покаянно вздохнул Никита. – Юн был и неразумен, не послушал игумена и затворился самовольно в пещере. Думал, будто отражу все бесовские нападения и ни за что не повторю брата Исаакия, пострадавшего в затворе от нечистых духов. Хотел великий подвиг на себя взять, чтобы Бог дал мне дар чудотворения и чтобы сделаться известным среди людей. Когда ты приходил ко мне, то не видел в пещере ангела, под обличьем которого прятался лукавый бес. И никто его не видел, только я один. Но и я видел ангела, а не беса, и потому верил ему. Он же и делал все эти пророчества, которые я оглашал всем приходящим ко мне. А тебе, князь, о чем он сказал?

– Что сяду на киевском столе.

Никита удрученно отложил хлеб.

– Нечистые духи не могут знать будущего, а пророчествуют лишь о том, на что сами подбивают людей. Подбили, к примеру, заволочскую чудь убить новгородского князя Глеба – и тут же сообщили о том мне. А быть ли тебе на киевском столе – в том один Бог волен. Рассуди сам, князь, откуда бесам знать Божью волю?

– Не от одного тебя, владыко, я слышал эти слова, – недоверчиво и раздраженно бросил Мономах, доскребя кашу.

– Не пытай меня, князь, – смиренно попросил епископ. – Слава прозорливца давно от меня отлетела, и слава Богу.

– Как же ты избавился от нее?

– Братия наша печерская, отцы блаженные и богоносные, почуяв неладное, молились за меня. Беса отогнали, а меня из пещеры вынули ослабевшего разумом. Ничего не помнил из того, что было, и даже книжную грамоту забыл напрочь. Едва вновь читать научился. Но с тех пор уж ни на шаг не выходил из послушания отцам и игумену. Вот и епископом не хотел быть – лишь по послушанию принял сан.

– Хорошо тебе, владыко, коли тебе дают власть, а ты еще сомневаешься, брать ли ее. Хотел бы я, чтобы и у меня так было, – усмехнулся князь.

– Господь наш – Бог вселенной, что захочет, то во мгновение ока сотворит, – отвечал епископ. – Он, владыка жизни и смерти, отдал Себя на оплевание, хулу и битье, и на самую смерть. А мы что такое? Грешные и слабые люди. Сегодня живы, завтра умерли, сегодня в славе и чести, завтра в поругании и в гробу, и все имение наше другим отойдет. Посмотри на отцов и дедов: на что им теперь накопленное в земной жизни? Только то нынче имеют, что скопили в своей душе благими делами. Помысли об этом, князь.

– Так ты тоже думаешь, владыко, что я гублю свою душу?

– Я не говорил того.

Владимир встал из-за стола, пряча разочарование.

– После обедни сяду думать с дружиной. Приходи и ты, владыко.

– Благодарствую за доверие, князь, – поклонился Никита.

Мономахова дружина стояла в Смоленске третью седмицу. Когда выходили из Переяславля, князь был полон решимости. Часть рати шла берегом Днепра, другая плыла на лодьях по свинцовым водам реки. За Смоленском река стояла уже подо льдом, и эта пустяшная преграда, которую в ином случае Мономах не заметил бы, вдруг охладила его пыл. Князь более прежнего впадал в тяжкие раздумья, искал одиночества в терему и в церкви. Дружинную думу, куда пригласил епископа, он собрал впервые за все время в Смоленске.

Княжи мужи, засидевшиеся на полпути до войны, убеждали Мономаха идти на конях к Ростову и закончить начатое дело победой над Гориславичем. Им невнятны были душевные метания князя. Владимир Всеволодич, получив на днях еще одну грамоту от Мстислава, отмалчивался, будто в совете у него сидели не испытанные бояре, а несмышленые отроки.

– Князь, – первым взял слово воевода Ратибор, – то, что мы сидим здесь без дела, не прибавит чести ни тебе, ни твоим мужам. Всю честь заберет себе твой сын Мстислав со своей дружиной. Ростов близко, а мы как бабы уселись при дороге. Еще немного посидим – и забудем, зачем шли. Пойдем обратно – и засрамят нас в Киеве, а в Переяславле будут шептаться за твоей спиной. Плох, мол, стал князь, обабился, размягчел, не может свою землю отстоять. И что за отец он, ежели не хочет взять достойную виру за гибель своего детища? Так люди скажут, князь, и твоя дружина первая в том будет.

– Я тебя выслушал, воевода, – с каменным лицом произнес Мономах. – Все ли вы, мужи бояре, думаете так же?

– Прости, князь, – порывисто вскочил с места Георгий Симонич, – но ты и впрямь чудишь.

– Неразумно творишь, князь, – подтвердили бояре.

– Олег твою землю обложил данью и твоих воинов в заточении держит, да еще замышляет захватить Новгород.

– К тому же приласкал возле себя волхва и слушает богомерзкие словеса.

– А глядя на него, и полоцкий Всеслав зашевелится.

– И вас я выслушал, мужи бояре, – изрек Мономах. – Теперь ты, владыко, молви слово. Тебя тоже прямо касается, коли речь зашла о Новгороде.

– Нынче за трапезой, князь, я тебе все сказал. Но если желаешь, повторюсь. Лучше и прекраснее всего братьям жить в мире. Сказано: если не простите прегрешений брату, то и вам не простит Отец небесный. Не заставляй, князь, Олега ожесточаться сердцем. Он ведь, думаю, пошел в твою землю из опасений, что ты будешь мстить ему за сына, чтобы заведомо укрепиться и усилиться. А простишь ему кровь своего чада, и он усмирится. Так разумею, князь.

– Как же, усмирится Гориславич! – фыркнул Георгий.

– Его усмирять надо как полоцкого Всеслава, – зашумели бояре. – Огнем и мечом.

– Мстислав, слыша тебя, владыко, был бы доволен, – перекрикнул их князь. – Да и он придется тебе по сердцу, коли так.

Княжи мужи насторожились.

– А что Мстислав?

– Понуждает меня к миру с Олегом, – объявил Мономах. – Написал в грамоте, что нужно возложить суд на Бога и не мстить, а помириться и договориться. Еще написал, что если на Руси будет раздрай, то сами же погубим свою землю. У Руси немало врагов – налетят со всех сторон как коршуны на кровавый пир. Тот же Всеслав постарается, и ляхи обрадуются, а о половцах и говорить не стану.

Княжи мужи удивленно примолкли. Посреди тишины прозвучала горькая досада:

– Он твой сын, князь, – сказал воевода Ратибор.

– Добрый сын, – согласился епископ Никита.

– Мстислав по молодости и неопытности написал так, – возразил Степан Климятич. – На Руси порядок должен быть, тогда и враги не порадуются.

– Сперва и я так думал, – молвил Владимир. – Но теперь хочу так же смириться. Хочу избегнуть войны, потому что мир на Руси мне дороже чести. Где мир, там и порядок. Говоришь, воевода, что Киев и Переяславль будут смеяться надо мной? А может, они скажут, что князь Мономах избавил русскую землю от лишней крови?