Это была вся «знать» Ленинграда, его головка, его мозг и периферическая нервная система. Невольно Бархатов задумался над бедным, неопрятным и загнанным видом этого мозга города.

«Это, пожалуй, ничего, что из-под расстегнутого пальто Бранденбурга видны засаленная толстовка и давно немытая фуфайка… Ничего, что Кузнецова ест руками, а Глюком имеет вид потрепанной богаделки. Это все внешность. Ужасно то, что Бранденбург сквозь круглые очки осматривает мутными серыми выпуклыми глазами всех и в этих глазах животный страх ошибиться и прислужиться не тому, кому нужно… Ужасно то, что Кузнецова, и Глюком, и все, все они готовы улыбаться кому угодно. Любому палачу, вору, мерзавцу»…

Может быть, в первый раз с тех пор, как это совершилось, Бархатов, оглядывая эту ленинградскую знать, понял, в какой ужасный тупик моральной нищеты загнал их всех коммунизм.

Он взял чистую, накрахмаленную салфетку и вытер ею рот. Потрогал задумчиво скатерть, подержал хорошую, тяжелую вилку. Потом шепнул соседу, Гашульскому:

– Вас, Михаил Данилович, не поражает эта организация? Устроить в лесу барак, провести электричество, привезти все это… Откуда они достали? Триста, я думаю, приборов… Устроить походный в лесу обед… Это, Михаил Данилович, Наполеоновский гений… Помните наши времена?.. Митинги по двое суток и пустой чай из облепленной грязной железной кружки, что одолжит красногвардеец. Вот это организация. Что вы думаете?

– Я думаю, Николай Павлович, что нам придется покориться этой организации… Для блага России.

Бархатов долго, с недоумением смотрел на Гашульского. Потом прошептал сам себе, точно не поняв и желая усвоить, эти три слова, так странно и неожиданно звучащие среди них:

– Для блага России.

После обеда красноармейцы убрали столы и поставили скамьи рядами, как бы готовя барак для спектаклей или для лекции.

«Штаб-офицерский тип» попросил занять места.

Расселись по скамьям. Дело привычное… А дальше выбирать председателя, президиум, секретаря, писать бумажки, считать голоса… Выкликать кандидатов. А потом речи, споры в порядке дискуссии.

Однако вместо этого в барак вошел скромно, но чисто, по-заграничному, одетый человек. Он был высок и худощав. На голове мягкая шляпа бронзового плюша. Длинное узкое пальто. Очень бледное, с бледностью монаха, аскета, пожалуй – йога лицо. Светлые, цвета соломы, волосы, небольшие усы, бородка клинушком. Очки, смягчающие огонь глаз. Ведерникова шепнула Кузнецовой:

– Помните, в Александрийском театре так играли либеральных земцев…

– Скорей, дядя Ваня… – сказала Кузнецова.

– Нет, вы посмотрите. Глаза… В них сила. Это не дядя Ваня.

Академик Бранденбург поспешно и растерянно говорил на ухо Воровичу:

– Что же это, гражданин? Я его знаю… Он эмигрант… Он в двадцать втором году бежал от расстрела. Это московский профессор… Иван Александрович. – Бранденбург, нагнувшись к Воровичу, шепнул ему фамилию. – Я же его, как себя, знаю… Вы должны его арестовать. Эти годы он за границей… в Берлине… настойчиво работал против советской власти… Как он сюда попал?.. Эмигрант…

Между тем тот, в ком академик Бранденбург признал профессора Ивана Александровича, стоял, ожидая, когда смолкнет гул толпы.

– Господа!

Опять прозвучало это забытое слово. Оно заставило подтянуться. Старый Мушкетов взглянул на свои рваные сапоги, из дыр которых торчала газетная бумага, и грустно улыбнулся.

«“Господа”, – подумал он. – Этому слову века… Слову “товарищи” немного больше десяти лет. А как одно вытравило другое».

– Господа! Сейчас вы получите приказание от русской Национальной власти. Приказание – не разъяснение. Тот, кто приказывает, не всегда имеет возможность, да и надобность… но всегда может и хочет разъяснять цель приказания… У нас есть несколько минут до этого приказа. Я вижу недоумение на ваших лицах… Даже страх… Схватили… Привезли в глухой лес… Зачем?.. Почему?.. Что ожидает?.. Господа! Пробил час спасения нашей Родины России. Ей понадобятся все ее верные сыны, где бы они ни были и под каким бы бременем они ни изнывали. Все, кто огнем своей любви скажут: «я Русский»… Всем будет место и дело в ее обновленной жизни. Она всех спаяет новым примирением и новым братством…

Слова били, как молот по раскаленному железу. После заезженных, избитых фраз коммунистических речей, эти слова казались необычайными и странными. Люди прислушивались… Точно на каком-то новом языке звучали эти слова. Странно было сознавать, что эти слова произносятся на чистом русском языке, на таком, какого давно не слыхали в Советском Союзе.

Иван Александрович продолжал:

– Прежде всего Россия нуждается в религиозной и патриотической, национальной и государственной идее… Мы должны увидеть и д е а л ь н у ю Россию, нашу Родину, в ее возможном и грядущем с о в е р ш е н с т в е. Увидеть священною мечтою нашего сердца и огнем нашей живой воли. И увидев ее так, и увидев ее такою, создать те силы, которые осуществят ее, – Россию природных и национальных дарований. Россию великих залогов и заветов… Россию святителей, гениев и поэтов… Россию перед лицом Божим…

Он сделал паузу. Ведерникова одними губами беззвучно повторила его слова, точно запоминая их навсегда.

– Суворов говорил, – продолжал Иван Александрович: «Избери себе образец между героев истории. Стремись за ним. Догони его… Обгони, если можешь – и будешь совершен». Слава Богу, наше великое прошлое дает нам образцы в каждом роде деятельности. Есть кого догонять. Каждому русскому, кто бы он ни был, необходима эта священная идея его Родины как руководящая цель, как земной источник его мировоззрения, как предмет, о котором он молится всегда и прежде всего и за который он способен умереть.

«…Молится… Россия… Родина… священная идея… святители».

Слова достигали до ушей, уши боялись их принимать. Они отвыкли от них. Слова были страшны для советского слуха. За ними и за них – стенка… расстрел.

– Эта священная идея Родины указывает нам цель всей нашей борьбы и всего нашего служения. И не только на ближайшие сроки, а на целые века вперед. Она охватывает все силы России и все ее достижения: от веры до быта… от песни до труда… от духа до природы… от языка до территории… от подвига до учреждений… В этой идее мы видим все русское сбереженным и взлелеянным, обогащенным и расцветшим… И тысячами голосов самобытно хвалящим Творца.

Бархатов невольно оглянулся. Что же это такое? Кто слушает эти слова? Начальник ГПУ?.. Милиция?.. Он, председатель Ленинградского Губернского Комитета Совета рабочих, красноармейских и крестьянских депутатов, Председатель самого Губисполкома. Кругом красные академики, красные профессора, красные торговцы, красная пресса, красный театр. Все коммунисты, атеисты, все верные слуги Третьего Интернационала. Их триста – перед ними один. Безоружный… Что же случилось с нами?.. Где же наша стальная пролетарская воля к победе?.. Ужели мы так устали?