За время ожидания Джузеппина Грассини стерла до дыр подметки своих туфель, безостановочно кружа по комнате в отчаянной попытке не замерзнуть до смерти. В конечном итоге это не спасло ее ноющие от усталости ноги от окоченения. Кроме того, певица, добровольная рабыня моды, как и все дамы хорошего общества, не надела теплой меховой шубы, а отдала предпочтение роскошной кашемировой шали с восточным узором и длинной бахромой, доходившей до щиколоток. Бархатная шляпа с широкими полями, завязанная пышным бантом под подбородком, обрамляла ее прекрасное лицо.

Увидев монахиню, Джузеппина резко повернулась к ней и пронзила ее гневным взглядом.

— Laudetur Jesus Christus[18], — невозмутимо произнесла монахиня.

— Semper laudetur[19], — ответила певица с легким поклоном.

В комнате было так холодно, что с губ у обеих женщин при каждом вздохе слетало белое облачко пара. Сестру Клотильду отделяла от Джузеппины Грассини тяжелая крупная решетка: непреодолимая преграда между территорией колледжа и посетителями извне.

«Так вот какова эта злобная настоятельница, битый час продержавшая меня тут в ожидании», — подумала Джузеппина. Ее голос теперь, безусловно, пострадает; при одной мысли об этом ее начинало трясти от ярости.

Тонкие губы матери-настоятельницы изогнулись в дежурной улыбке, затем ее лицо вновь стало неподвижным. Дворянка по рождению, деспотичная тиранка по натуре, поднаторевшая в осуществлении безграничной власти в пределах своего маленького царства, она хотела непременно дать почувствовать своей гостье, какая пропасть отделяет обычную комедиантку, пусть даже прославленную, от представительницы аристократического рода, избравшей путь монашества и достигшей, благодаря милости господней, высочайших вершин.

— Чему мы обязаны этим неожиданным визитом? — строго осведомилась сестра Клотильда.

— Я здесь ради Саулины, достопочтенная мать-настоятельница, — ответила Джузеппина со смирением, отнюдь не отвечавшим подлинному состоянию ее духа.

Если бы не австрийцы и не русские, преградившие Наполеону путь к возвращению в Милан, если бы серьезность события, касавшегося Саулины, не переросла в прямую угрозу, она уже давным-давно ушла бы отсюда, высказав напоследок в письменной форме все, что думала о надменной монахине. Однако при сложившихся обстоятельствах певица не могла себе этого позволить.

Джузеппина Грассини только что вернулась из Парижа, где выступала в Гранд-Опера. Это было рискованное путешествие. Хотя, конечно, австрийцы и проавстрийски настроенные местные власти ни в коей мере не были заинтересованы в преследовании любимицы толпы. У них не было ни малейшего желания вызывать народные волнения.

В Париже певица пела главным образом для Наполеона Бонапарта, который с 13 декабря 1799 года был провозглашен первым консулом. Пока в Милане свирепствовали австрийцы и русские, которым город был отдан на разграбление вплоть до апреля, Париж переживал угар балов и праздников.

Джузеппине приходилось быть предельно осторожной, пока в Милане хозяйничал наводивший ужас русский генерал Суворов. Его солдаты безжалостно грабили, насиловали и устраивали бешеные пьяные драки на улицах.

Наполеон встретился с Джузеппиной в апартаментах на улице Шантерен, которые первый консул предоставил в полное ее распоряжение. Это была встреча не только любовников, но и старых друзей, поверяющих друг другу свои задушевные тайны. Тоска по Милану ни на минуту не покидала Бонапарта.

— Прочтите, моя дорогая, — сказал он, — что написал мне в ноябре Франческо Мельци д'Эриль.

Джузеппина прочитала трогательное послание. «L'homme, plus encore que le général, nous manuait»[20] — писал миланский аристократ из Сарагосы, где он был вынужден скрываться.

— Он умоляет меня изгнать ненавистных врагов, — сказал Наполеон.

— Вы даже не представляете, сколько людей, включая меня, подписались бы под этим призывом, — ответила ему Джузеппина.

— Когда французы были в Милане, — начал вспоминать первый консул, — вокруг меня суетилось множество придворных блюдолизов, но истинных друзей я мог бы пересчитать по пальцам. Многие вздыхали по Австрии, многие были недовольны нами. А теперь…

— Когда же вы вернетесь, чтобы освободить нас от австрийцев? — умоляюще спросила она, не забыв кокетливо улыбнуться.

— Очень скоро, — обещал Бонапарт.

— Но когда?

— Вы слишком многого требуете. Некоторые тайны не поверяют даже в тиши алькова.

Джузеппина покраснела.

— Я вас умоляю, друг мой.

— Еще до начала лета вы снова будете петь для меня в «Ла Скала».

— Обещаете?

— Обещаю.

Так Джузеппина примирилась с необходимостью вернуться в Милан, где контракт с импресарио Барбайей обязывал ее дать определенное количество выступлений в оперном театре. Но в душе она не могла не роптать. Такая досада! Ей пришлось уехать именно в тот момент, когда Наполеон начал посещать ее с рвением и пылом настоящего любовника, а его отношения с женой заметно охладели и прежняя бурная страсть к ней сменилась крепкой привязанностью, дружескими беседами и мудрыми советами.

По возвращении в Милан певица обнаружила послание от дона Джузеппе Ронкорони, приходского священника из Корте-Реджины. Письмо оказалось коротким и драматичным: мать Саулины давно уже страдала слабым здоровьем и хотела бы еще раз повидать свою дочь перед тем, как навсегда покинуть этот бренный мир. Вот почему этим холодным январским утром она приехала в Монцу и прождала почти час в приемной колледжа Святой Терезы.

— Вы прибыли сюда ради Саулины Виолы, — повторила сестра Клотильда, увидев, что певица отвлеклась, задумавшись о чем-то своем. — Итак?

Джузеппина заготовила убедительную речь, но холод, долгое ожидание и тон монахини разозлили ее.

— Мне нужно забрать ее отсюда на несколько дней, — решительно объявила она.

На непроницаемом лице монахини не отразилось ни тени негодования, вызванного требованием этой беспутной женщины: ведь Саулина была ее лучшей ученицей. Но истинная причина ее возмущения была не в этом. Саулина выбрала верную дорогу, а эта женщина своим присутствием могла отвлечь ее от занятий, размышлений и молитв, сбить с истинного пути.

— Вы не можете забрать ее отсюда! — категорически отрезала она.

— Это почему же? — осведомилась певица.

— Девочка только что перешла на четвертый курс.

— И что же?

— Прерывать занятия было бы крайне нежелательно.