В первую годовщину смерти Ауры я поговорил с Родриго у Фабиолы после поминальной службы и выяснил, что их с Хуанитой тоже пустили в реанимацию в ту ночь. Родриго поблагодарил меня. Он благодарил за все, что мы с Фабиолой сделали в те последние часы, чтобы привезти Ауру в Мехико и мать успела с ней попрощаться.

Когда их пустили к Ауре, она была еще в сознании.

Что она сказала? — спросил я.

Родриго ответил:

Аура сказала: я не хочу умирать. Я еще столько всего хочу сделать. No quiero morir.

Не знаю, как держится Хуанита. Я беспокоюсь за нее и говорю это не для того, чтобы не выглядеть равнодушным. Я пытаюсь представить себе Хуаниту в квартире, где она живет с прахом Ауры, пытаюсь представить, как проходит ее день. И мне становится страшно. Я боюсь оказаться виновным еще в одной смерти. Она больше не разговаривает даже с tías. Если она нашла какой-то другой способ скорбеть, способ, который кажется окружающим более жизнеутверждающим, отражается ли это на том, что она чувствует? Быть может, сверхъестественная сила помогает ей жить. Она верит, что соединится с дочерью в загробном мире. Надеюсь, она нашла себе нового близкого друга, с кем может говорить так, как никогда не говорила даже с tías, кто может ее рассмешить, заставляет почувствовать себя любимой, прощенной или понятой, кто всегда будет рядом, кто знает, как не дать ей сорваться в бездну.

Конечно, такие отношения у Хуаниты были только с Аурой и ни с кем другим.

Одна моя приятельница, чуть старше меня, мать недавно вышедшей замуж юной дочери, сказала, что Аура по-прежнему больше принадлежит матери, чем мне, что Хуанита до сих пор ее «законный опекун». Она не хотела меня обидеть, просто сказала то, что казалось ей очевидным.

У тебя было мало времени, чтобы сделать Ауру своей, сказала она. Если бы у вас появился ребенок и собственная полноценная семья, тогда трансформация была бы полностью завершена.

Ближайшие подруги Ауры, особенно Лола и Фабиола, многие годы наблюдавшие за отношениями Ауры с матерью, сами будучи дочерьми матерей с сильными характерами и прекрасными карьерами, настоящих мексиканских матерей, с ней не соглашались.

Аура больше не считала свою мать опекуном или защитником, сказала Лола. Все что угодно, только не это. Аура отдалилась от нее, принимала самостоятельные решения, и у нее была собственная полноценная семья, с тобой.

Изменит ли Лола свое мнение, когда через несколько лет ее собственная дочь, малышка Аура, начнет решительно, пусть даже ради чистого бунтарства, делать все по-своему?

Если бы захотела, смогла бы Хуанита победить в этом споре?

Чем бы ты себя ни оправдывала, думал я, это несправедливо — скрывать останки жены от ее мужа. Наверняка большинство религий это запрещает. Даже оставив в покое религию, все равно священное право мужа — похоронить тело, кости и прах жены. Я должен был пойти и забрать прах, чего Хуанита и боялась. Что со мной? Почему я этого не сделал? Почему я такой трус?

Но еще я думал о том, о чем думал всегда: бедная женщина, пусть прах останется у нее, Аура — это не прах, у меня останется моя Аура.

Я в замешательстве, не знаю, как разрешить этот вопрос, не знаю, что правильно, а что нет, но за ответом я, как обычно, обратился к книгам. Первая жена Ральфа Уолдо Эмерсона умерла молодой после продолжительной борьбы с туберкулезом; он был безутешен целых два года, и люди боялись за его разум и здоровье. В конце концов он откопал гроб жены и вскрыл его, чтобы столкнуться лицом к лицу с ее физической смертью и разложением. Затем Эмерсон уехал в Европу. Я не мог подобным образом посмотреть смерти в лицо, но нужно ли мне это? Обычно я представлял, как высыпаю прах Ауры себе на руки и втираю его в лицо, в глаза, даже в рот.

Я размышлял об этом в церкви. Церковь располагалась в средневековом городе-крепости в двух часах езды на поезде от Парижа. В самой старой части нефа, высоко в стене сохранились два витража XIV века. Во время Второй мировой горожане сняли витражи, аккуратно их разобрали и спрятали в надежном месте, так окна пережили бомбежки, которые позднее обрушились на город и разрушили большую часть церкви. Служба кончилась, и я блуждал по восстановленному нефу, читая буклет о его истории на английском языке, и вспоминал те времена, когда мы с Аурой осматривали старинные церкви и соборы Парижа. Аура считала себя верующей католичкой, хотя никогда не посещала службы и не соблюдала никаких обрядов. Но она всегда ставила свечки, когда оказывалась в церкви, крестилась и иногда беззвучно молилась. Я вошел в боковую часовню, опустил один евро в ящик для пожертвований у ног Святой Девы, зажег свечу и стал молиться: Святая Дева, если ты существуешь, прошу, позаботься об Ауре, но в ту же секунду одновременно с молитвой внутренний голос начал глумиться надо мной.

Когда я стоял под одним из древних окон и пытался представить, как жители несут в руках семисотлетние куски цветного стекла, столь драгоценные и хрупкие, и осторожно заворачивают их — во что? На мгновение я задумался. Старые газеты, старая одежда, скатерти, тряпье, возможно, ризы священника и т. п.? Красный, фиолетовый, синий, желтый, зеленый — витраж представлял собой переливчатый полупрозрачный круг, сложенный причудливой геометрической мозаикой, которая при этом казалась простой и воздушной. Окно словно говорило: подумаешь, какие-то семьсот лет, быть может, я останусь тут и через тысячу, и буду выглядеть точно так же, как сегодня. По сравнению с тем, сколько существуют этот витраж и сумеречная церковь, я был всего лишь крупинкой, еще одним смертным, одним из тысяч и тысяч, что за прошедшие семь сотен лет стояли под ее сводами, глядели вверх на окна и вспоминали безвозвратно ушедших любимых. У меня и вправду мало времени, подумал я. Все закончится через считаные мгновения. Я подумал о Хуаните и Леопольдо и их ненависти ко мне, их одержимом желании стереть из жизни Ауры нашу любовь и наш брак. В некотором смысле, подумал я, это все равно что спустить эти виражи, но вместо того чтобы надежно укрыть и уберечь, просто украсть их и спрятать. В мозгу всплыли слова: твоя ненависть может спасти меня. Твоя ненависть даже может освободить меня. Потому что она оставляет за собой пустоту, которую я обязан заполнить ради нас с Аурой. Вот какие слова пришли ко мне в этой церкви.

Я подошел к другому окну. Должно быть, с этой стороны небо было не так затянуто тучами, казалось, кто-то нажал на клавиатуре кнопочку «Солнце», чуть сильнее подсветив это витражное окно. Старинные, выложенные калейдоскопической мозаикой витражи легко было отличить от остальных, разноцветные круги внутри кругов и других фигур, растений, изящных фигурок людей и животных. Продолговатый желтый силуэт внизу, подумал я, похож на барабанную палочку.

Я вышел из церкви и пошел вниз по улице к реке, под каждый шаг — лист, кольца, беспомощная и одинокая, стремящаяся вверх, бесстыжая, клубок пряжи, шквал, расщелина, барабанная палочка… В 2009 году Ауре Эстраде тридцать два. До ее дня рождения оставалось чуть больше месяца. Я был в пуховике и летчицкой шапке, купленной в Чайнатауне. От тротуара к реке вели ступеньки. Берег зарос высокой травой, и я встал на выступающий плоский камень и стоял на нем посреди мелководья. Обнявшие реку мосты; длинный ряд одинаковых, серовато-коричневых домов с темными крышами на противоположном берегу; дым из труб, серое небо, утки.