Иван Можайский, увидев Василия с иконой, отстранился. Снял шапку, перекрестился на святой образ.

— С братом я целовал животворящий крест и вот эту икону перед гробом Сергия, что никакого лиха друг дружке чинить не будем. А теперь не знаю, что со мной будет. Неужто Шемяка нарушил клятву?

Иван поправил на лбу ржаную прядь и отвечал достойно:

— Василий Васильевич, неужели ты думаешь, что я пришел бы сюда, если бы тебе грозила большая беда? Если мы хотим сделать тебе зло, так пусть это зло покарает и нас! Я прибыл к тебе по наказу нашего двоюродного брата Дмитрия Юрьевича. В Москве он теперь… бояре его встретили с почетом, как великого московского князя. Велел он привести тебя ко двору как гостя.

— Так почему же с дружиной пришли?

— Это мы делаем для христианства и для твоего откупа. Пусть татары, которые с тобой пришли, видят, что ты в полоне у брата своего, тогда и облегчат выход.

Спасла икона. Заступился Господь.

Василий поставил икону у гроба с мощами и опустился сам на колени. Слезы душили его, и, закрывая лицо руками, великий князь зарыдал. Плакал тяжело, обрубками пальцев размазывал по щекам слезы, которые казались горячими и жгли кожу, стекали по скулам и стыдливо прятались в густой рыжеватой бороде. Вместе с очищающими слезами пришел и покой.

Раньше Василий не плакал никогда, он просто не умел этого делать. Он не плакал, когда Юрий не хотел признавать его права на великокняжеский стол и не считал своим старшим братом. Не было слез и потом, когда Юрий занял Москву. А до слез ли было в плену у Большого Мухаммеда? Был стыд, была боль, но не слезы.

Он вдруг вспомнил себя пятнадцатилетним юношей, проехавшим на жеребце от ханского дворца до гостиного двора. И сам Юрий Дмитриевич вел за поводья его коня. Тогда он был горд, но кто посмеет его упрекнуть за это. Только позже Василий понял, что причинил дяде боль, которую не сумеет залечить даже такой врачеватель, как время.

И теперь слезы, накапливавшиеся в нем годами, подобно обильному дождю, очистили его душу. Слезы стекали по кафтану, падали на икону Богородицы, и, казалось, она прослезилась вместе с великим князем.

В другом углу молился Иван, выбрав для своих откровений святого Николу. Иван Андреевич стоял к великому князю боком и видел его, упавшего ниц; его красивую голову, которая не склонялась ни перед татарскими стрелами, ни перед ханом Золотой Орды. Сейчас воспаленные уста князя целовали домовину святого Сергия. Острую жалость испытал Иван Можайский к Василию. Нахмурил чело, притронулся к нему ладонью, словно хотел разгладить его, потом рука медленно опустилась на грудь, на плечо.

— Прости меня, Господи, за мое лукавство. Не мог я поступить иначе. Рассуди нас по справедливости и заступись за Василия.

Иван отбил еще несколько поклонов, потом вышел из церкви, бросив стоящему рядом Никите:

— Возьми его!.. И стеречь! Животом своим ответишь, если что!

Василий помолился. Встал. Вокруг никого. Неужто Сергий помог, сумел оградить от ворогов. И тут из темного угла вышел Никита. «Фу-ты! Вышел, словно черт из преисподней!» — подумал великий князь и тут же попросил у Господа прощения за греховное сравнение.

— А где же брат мой, князь Иван?

— Взят ты, Василий, великим московским князем Дмитрием Юрьевичем, — ответил Никита.

Тяжелая рука ухватила за плечо Василия. Через плотный кафтан великий князь почувствовал крепкие пальцы Никиты. Видно, так цепко хищный ястреб держит свою жертву. И, не будь над головой высоченных сводов, взлетел бы вместе со своей драгоценной добычей в голубую бездну неба. Терзал бы жертву в одиночестве, наслаждаясь ее криками.

— Пойдем, Василий, лошади уже застоялись.

— Да будет на это воля Божья… — смирился Василий и шагнул из церкви вслед за Никитой.

На дворе стояли бояре в одних рубахах, а отроки, красуясь друг перед другом, примеряли соболиные шубы с чужого плеча.

— Чем же вы лучше разбойников? — укорил Василий. — Почему с моих бояр шубы поснимали?

— Будешь попрекать, так мы с тебя и шапку снимем! — пригрозил Никита. — Что стоишь? К саням иди!

— К которым? — спросил государь.

— Аль не видишь? Думал, что Дмитрий Юрьевич велит для тебя тройку запрягать? Невелик чином, и в холодных санях прокатишься. Эй, отрок, брось на сани сена!

— Может, для государя одеял подложить? — полюбопытствовал отрок.

— Да не для Васьки, дурная твоя башка, для чернеца, что рядом с ним поедет. Охранять его будет, не ровен час, и сбежать может.

Подошел чернец огромного роста. По всему видать, схимник, ряса на нем старая и грубая, а под ней голое тело. Ветхая одежда не грела в мороз и парила на солнце. Кожа у монаха дубленая, привыкшая и к холоду, и к зною.

— Ты прости, государь, стеречь я тебя приставлен. Вины здесь моей нет. Что мне сказано, то я и делаю. Потому и схиму на себя взял. А ты меня не признаешь, князь?

— Нет, не признаю.

— Я тот чернец, что присоветовал тебе в Москву покаянным входить.

Присмотрелся Василий и узнал свою совесть.

— Чего уж теперь.

Монах швырнул охапку сена на снег.

— Если государю не пристало на мягком ехать, то мне-то зачем? Авось не замерзну! Трогай, возница, государя Шемяка дожидается.

Никогда для московского князя Василия дорога не была такой длинной. Бывало, быстро добирался до Троицы и верст не замечал, а сейчас уже все успел передумать, обо всем поразмыслить, а дороге и конца нет. Чернец сидел напротив и угрюмо молчал. Легкой поземкой забросало рясу, а зад, казалось, на морозе пристал к саням. Сидел монах, не шелохнувшись, и тоже думал о чем-то своем: возможно, о похороненной мирской жизни, а может быть, готовил свою плоть к новым испытаниям. Василию подумалось: ведь ни Иван Можайский, ни Никита не вспомнили о его сыновьях. Не догадывались, что Иван и Юрий с отцом в монастырь поехали. Монахи строго стерегли государеву тайну, что ж, и на том спасибо.

Какой ни долгой была дорога, но Москва появилась внезапно. В эту ночь она показалась Василию Васильевичу чужой. Неласково встречала вотчина. Угрюмо вокруг, и башни выглядели темницами. Чернеца совсем не было видно во мраке, и только недобро светились глаза.

— Вот и приехали, князь. Ты уж не обессудь, что стражем при тебе был. А ведь это наша не вторая встреча. Коломну помнишь, когда Юрий тебя удела лишил?

— Как же такое забудешь.

— Так вот, я и там тебя сторожил…

— Кто у ворот? — послышался голос начальника караула.

— Князя везем, Василия, — был ответ. — Ко двору московского князя Дмитрия Юрьевича.

Ворота отворились, и возница, продрогший в дороге изрядно, прикрикнул нетерпеливо на лошадь:

— Что стала? Копыта примерзли? Топай давай!