Да и старый друг, Меньшиков, тыча пальцам в незваного гостя, приговаривал:

— Вот урод… вот урод… сама себя наказала!

Это он про Анну?

А ведь его правда… наказала. Хочет жениться? Пускай себе… с чего бы царю о бабе горевать? Их вон сколько вокруг, глядишь, и сыщется поумнее Анны, та, что не побрезгует ни царем, ни троном российским. И быть тогда ей во всей славе…

Собственные щедрость и милосердие окончательно примирили Петра с жизнью. И он даже пожалел никчемного человечишку, Кайзерлинга…

…Впрочем, жалость эта длилась недолго, до скандала — кто же знал, что хватит у старикашки духу жаловаться, письма пасквильные писать…

«Ваше королевское величество соблаговолит припомнить то, что почти всюду рассказывали в искаженном виде обо мне и некоей девице Монс, из Москвы — говорят, что она любовница царя. Когда же я обратился к царю с моею просьбой, царь, лукавым образом предупрежденный князем Меньшиковым, отвечал, что он воспитывал девицу Монс для себя, с искренним намерением жениться на ней, но, так как она мною прельщена и развращена, то он ни о ней, ни о ее родственниках ничего ни слышать, ни знать не хочет.

Я возражал с подобающим смирением, что его царское величество напрасно негодует на девицу Монс и на меня, что если она виновата, то лишь в том, что, по совету самого же князя Меньшикова, обратилась к его посредничеству — исходатайствовать у его царского величества всемилостивейшее разрешение на бракосочетание со мной; но ни она, ни я, мы никогда не осмелились бы предпринять что-либо — противное желанию его царского величества, что я готов подтвердить моей честью и жизнью. Князь Меньшиков вдруг неожиданно выразил свое мнение, что девица Монс действительно подлая, публичная женщина, с которой он сам развратничал столько же, сколько и я.

Тут я, вероятно, выхватил бы шпагу, но у меня ее отняли — незаметно, в толпе, — а также удалили мою прислугу; это меня взбесило и послужило поводом к сильнейшей перебранке с князем Меньшиковым… Затем вошел его царское величество; за ним посылал князь Меньшиков. Оба они, несмотря на то что Шафиров бросился к ним и именем Бога умолял не оскорблять меня, напали с самыми жесткими словами и вытолкнули меня не только из комнаты, но даже вниз по лестнице, через всю площадь» [3].

Нехорошо вышло.

И Петр поспешил уладить дело, как умел. Алексашка назначил виновных из гвардейцев, которых судили тут же и казнили, что же до саксонца, то дадено было ему разрешение на женитьбу.

Черт с ним…

С ними со всеми!

Свадьба все же состоялась.

И Анна, идя к венцу с человеком, которого почитала весьма достойным, чувствовала себя счастливой. Она вновь была свободна.

А тени… тени достались другим.

Пусть ходят в их снах, клянчат милости, шепчут на разные голоса:

— Дай, дай, дай…

Анне нечего им предложить. У нее только и осталось: память да шкатулка, которую она прячет от мужа. Впрочем… что ему до ее прошлого? Есть ведь будущее. Главное, наперед не заглядывать.

Получилось все именно так, как Игнат и предсказывал.

Виолетта в срочном порядке отбыла в Швейцарию, в элитный и очень закрытый пансион для девиц, чьи родители придерживались традиционных взглядов на воспитание детей.

Анна готовилась предстать перед судом.

И Дмитрий тоже.

И Элла, которая и не думала даже запираться.

Виктория Павловна оказалась в больнице, сначала с пулевым ранением, затем — с гипертоническим кризом. Она никак не могла примириться с тем, что дорогая ее девочка попадет за решетку. Убийство?

Наверняка — несчастный случай.

И остальное все — клевета, ничего, кроме клеветы.

Нет, Ксюша не спрашивала Игната о том, что происходит, но он, решив, видимо, что ей, как непосредственной участнице событий, просто-напросто необходимо быть в курсе развития дела, являлся к ней с ежедневными докладами.

Хотя, быть может, эти доклады были всего-навсего предлогом, который позволял Игнату появляться в Ксюшиной квартире.

Там шел ремонт.

Шел с трудом, поскольку Ксюша оказалась совершенно неприспособлена к трудностям общения со строителями. Почему-то не ладилось у них — категорически все… И Хайд, став свидетелем очередной ее схватки с рабочими, в которой Ксюша проиграла — а проигрывала она всегда, — тихо вздыхал.

— Да уж, — сказал как-то Игнат, осмотрев поле битвы. — И как ты раньше с хозяйством-то управлялась?

Хозяйства больше не было. Фирму закрыли, и Ксюша подумывала о том, чтобы найти работу, но почему-то медлила.

— В общем, так: ты перебираешься ко мне. А я тут порядок наведу.

Это было неудобно, но Ксюша подумала о том, что без помощи она точно не справится… ну, не понимает она ничего в выравнивании стен, шпаклевке, заливке пола и прочих, безусловно, важных строительных делах.

— В качестве бонуса я тебе расскажу, что было в шкатулке.

— А что было? — Вот что он за человек невозможный! Он точно знал, что любопытство Ксюшино сильнее голоса рассудка и уж тем более — совести.

— Увидишь.

В его квартире все осталось по-прежнему. И Ксюшу встретило лысое дрожащее создание на тонких лапках. В выпученных глазах его виделась такая тоска, что Ксюше стало стыдно за свой побег.

— Ленка забрать ее не захотела… ну, мы как-то уживаемся, — сказал Игнат и поскреб щеку. — Оно ничего вроде, только дрожит вечно.

Существо с явным облегчением устроилось между лапами Хайда, чья густая шерсть была лучшей шубой.

— Так что со шкатулкой? — Вопрос этот Ксюша задала уже вечером, после ужина, рассудив, что если уж она оккупировала чужую квартиру, то надо как-то поучаствовать в хозяйстве. — Ты обещал.

— Обещанного три года ждут.

Обидеться она не успела.

— Шкатулка…

Игнат открыл кухонный шкафчик и достал шкатулку.

— Я ее отдал на экспертизу, мне сказали, что она старинная, начала восемнадцатого века, в хорошем состоянии.

Короб из потемневшего дерева, на который время навело лоск.

— А доказательств, что ее сам Петр делал, нет. И поэтому — ценная, да, но не настолько, чтоб совсем уж… Вообще, она Луизе Арнольдовне принадлежит, но та с ней связываться отказалась. Говорит, что от этой шкатулки одни несчастья.

— И ты не боишься?

— Не боюсь. Я не суеверный.