— Если ты настаиваешь. Бернард, ты же не пла­чешь, а?

— Конечно нет.

— А мне кажется, что ты плачешь, большой дуралей.

— Боюсь, я слишком много выпил.

— Бернард, ты должен понять. Мне нужно обдумать все эти новости насчет Льюиса. Лучше бы ты с ним не встречался. Лучше бы не рассказывал мне.

— Это точно.

— Но ты рассказал, и я не могу просто пропустить это мимо ушей. Черт, теперь ты заставил плакать и ме­ня. Эта твоя неисправимая честность — вот в чем беда.

— В самом деле?

— Послушай, я больше не могу говорить. Пришла Рокси. Я позвоню тебе завтра, договорились?

— Хорошо.

— Спокойной ночи, милый мой Бернард.

— Алоха, — отозвался он.

Она неуверенно засмеялась.

— Ты перенял от меня местные обычаи?

— Здравствуй, до свидания, я тебя люблю.

— Таким образом, вопрос, стоящий сегодня перед тео­логией, заключается в следующем: что может быть спа­сено в эсхатологическом крушении?

Традиционное христианство было, по сути, теоло­гическим и апокалиптическим. Оно представляло и личную, и общественную жизнь человека как линей­ный сюжет, движущийся по направлению к концу све­та, за которым последует безвременье: смерть, Судный день, ад и рай. Эта жизнь была подготовкой к жизни вечной, той, что единственно и давала смысл этой жизни. На вопрос: «Зачем тебя создал Бог?» — катехи­зис отвечает: «Бог создал меня, чтобы я познавал Его, любил Его и служил Ему в этом мире, и был бы вечно счастлив с Ним в будущем». Но понятия и образы это­го будущего мира, которые по традиции передавались нам христианским учением, больше не вызывают до­верия у мыслящих, образованных мужчин и женщин. Сама идея загробной жизни для отдельного человече­ского существа рассматривается со скептицизмом и растерянностью — или молча игнорируется — почти всеми основными богословами двадцатого века.

Бультман[109], Барт[110], Бонхёффер[111], Тиллих, например, да­же иезуит Карл Ранер[112], — все они опускают традици­онные представления о выживании личности после смерти. Для Бультмана концепция «перехода в боже­ственный мир света, в котором «я» предуготовано об­рести божественное облачение, духовное тело», была «не просто непостигаема никаким рациональным способом», но «абсолютно бессмысленна». Ранер в од­ном интервью сказал: «Со смертью все кончается. Жизнь прошла и больше не вернется». В печатных ра­ботах он высказывался более осмотрительно, согла­шаясь с тем, что душа выживет, но в неличном «панкосмическом» состоянии:

... душа, сбрасывая в смерти свою несовершенную теле­сную оболочку, раскрывается навстречу вселенной и, в некоторой степени, соопределяющему фактору вселен­ной, в точности в характере последней как основания для личной жизни других наделенных духом телесных су­ществ.

Однако это простое метафизическое надувательст­во. Таким образом отдается предпочтение благопристойной абстрактной идее загробной жизни перед грубой антропоморфной, но человек жаждет отнюдь не загробной жизни или мученического венца ради нее.

Разумеется, по-прежнему есть много христиан, ис­тово, даже фанатично верящих в антропоморфную за­гробную жизнь, и еще больше тех, кто хотел бы в нее верить. Нет недостатка и в христианских пастырях, ко­торые — одни искренне, другие, как телепроповедники в Америке, из более сомнительных побуждений — горячо их поощряют. Именно на почве эсхатологиче­ского скептицизма несущего за это ответственность богословия и расцвел пышным цветом фундамента­лизм, так что сегодня наиболее активны и популярны как раз те формы христианства, которые наиболее бедны в интеллектуальном плане. Это же, по всей ви­димости, справедливо и в отношении других крупней­ших мировых религий. И к этой, как и ко многим дру­гим сторонам жизни двадцатого века, как нельзя луч­ше подходят строки У.Б. Йейтса:

Лучшему недостает убедительности, тогда как худшее

Исполнено настойчивости страстной.

Бернард оторвался от рукописи, чтобы убедиться, что двадцать с лишним студентов все еще его слуша­ют. Лектором он был неважным и знал это. Он не мог поддерживать зрительного контакта со своей аудито­рией (малейшее выражение сомнения или скуки на их лицах вынуждало его резко останавливаться на по­луслове). Он не умел импровизировать на основе те­зисов, а потому заранее старательно писал всю лекцию целиком, в силу чего она, вероятно, была перена­сыщена материалом, что мешало легко воспринимать ее на слух. Бернард все это знал, но был слишком ста­рой собакой, чтобы учиться новым трюкам; он просто надеялся, что тщательность, с которой он готовился к своим лекциям, компенсирует скучную их подачу. Этим утром отключились, похоже, только три или че­тыре студента. Остальные внимательно на него смот­рели или писали в своих блокнотах. Привычная раз­ношерстная компания, состоящая из студентов-дип­ломников и случайных слушателей: миссионеры в годичном отпуске для научной работы, домохозяйки, защищающие степени в Открытом университете[113], учителя, занимающиеся научно-исследовательской работой, несколько священников-методистов из Аф­рики и две встревоженные с виду англиканские мона­хини, которые, он был в этом абсолютно уверен, ско­ро переведутся на другой курс. Шла всего лишь вторая неделя семестра, и он еще почти никого не знал по имени. К счастью, после этой вводной лекции курс продолжится в рамках семинарских занятий, а Бер­нард предпочитал их всем прочим.

— Таким образом, современная теология оказыва­ется в классическом двойном тупике: с одной стороны, идея о личном Боге, ответственном за создание мира, в котором так много зла и страданий, логически требует идеи о загробной жизни, где это будет исправлено и компенсировано; с другой стороны, традиционные концепции загробной жизни не внушают более разумной веры, а новые, например ранеровская[114], не поража­ют массового воображения — и в самом деле, простым мирянам они непонятны. Неудивительно, что совре­менная теология все больше и больше делает акцент на христианском преобразовании этой жизни — в форме бонхёфферовского «христианства, лишенного религиозности», или христианского экзистенциализ­ма Тиллиха, или разнообразных видов теологии осво­бождения.