– Вложишь в акции. На старость.

– Трудно объяснить… Мне это неинтересно. Ненужные хлопоты, лишний головняк. Мои наниматели избавили меня от необходимости думать о деньгах. По вашим меркам это смешные суммы, но больше мне не надо.

– Лабораторный корпус, – напомнил Калачов с усмешкой.

– Я циник, – повторил Сайкин. – А вы считаете себя вечным? Что будет с вами завтра?

– Откуда мне знать…

– Как только вас не станет… мало ли как обернется: уедете из города, из страны… в тот же день у меня начнется морока с теми, кто захочет отжать ваше замечательное трехэтажное здание. Не факт, что у них получится, но нервы они мне и моим людям вымотают. Здание – не подвал, который никому не нужен, кроме нас. Это другой уровень притязаний. Да мы и занять-то его толком не сумеем! Следовательно, придется сдавать в аренду, раздувать штат. В гробу я видал этот геморрой.

– Продуманный, – заметил Калачов не то с осуждением, не то уважительно.

– И последний вопрос, – сказал Сайкин. – Зачем вам это?

– Зачем? – переспросил Калачов. – Зачем… Не понимаешь или прикидываешься? Ты знаешь, каково это, когда мать не узнает родного сына? Глядит на него, как на пустое место, как на камень? И сама как камень… то ли жива, то ли уже нет. Каково это, когда пацанам не говорят, что у них есть живая прабабушка? А она ведь еще не старая, восемьдесят девять… Приходишь к ней, рассказываешь о том, что творится в семье, кто женился, кто родился… а она молчит. И глядит сквозь тебя, как будто тебя и нет вовсе.

– И что вы предъявите своей маме, если вдруг к ней вернется память?

– Да всё! – воскликнул Калачов. – Всё! Я ее заберу отсюда. К себе домой. Чтобы дожила сколько там ей осталось… человеком дожила, а не растением, среди родных людей…

– И вы перескажете ей всю свою жизнь?

– А что моя жизнь? Все так живут…

Сайкин молчал.

– Она, может быть, и не спросит.

Сайкин молчал.

– Первую мою жену мама очень любила. Не часто такое встретишь, верно? Не как дочь свою, а как птенца под крылом. Оберегала от всего… даже от меня. Мы разбежались, когда мама уже болела. Нехорошо разбежались, грязно. Сам, конечно, виноват… Так случилось, нужно было выбирать. Интересы дела… Про отца она тоже не знает. Отец… нехорошо умер. Без меня, один. Я ничем не мог ему помочь, меня тогда в стране не было…

– Так я пойду? – спросил Моисей.

– Не пойдешь, – сказал Калачов зловеще. – Дернешь отсюда во весь опор. Пока я в лирическом настроении. Думаешь, я твоей крыши испугался? Не такие меня пугали…

– Удачи вам во всех ваших начинаниях, – промолвил Сайкин.

Когда он был уже в дверях, Калачов снова заговорил:

– Извини. Ты сам виноват. Не люблю, когда меня не боятся. Ладно, проехали. У тебя своя правда, у меня своя. И у мамы своя правда, только она не говорит про нее. Вход тебе сюда свободный, я Корженецкому поручу, он синий пропуск оформит, чтобы в любое время суток… А я думать буду, зачем это мне. Ну, то, о чем ты спрашивал. Если вдруг надумаю… не обессудь, братан: подгоню тебе столько бабла, сколько ты в жизни не видывал. И поглядим, как ты станешь отказываться.

* * *

Коньяк из фляжки иссяк с удивительной скоростью, хватило его на час времени, три тоста и три круга без тостов, просто по ходу дела. Поссорившись с внутренней жабой, доктор Корженецкий вскрыл тайный сейф и откуда-то из сокровеннейшего закутка вытянул литровую емкость кашасы.

– Что еще за хрень? – усомнился было Моисей, с недоверием изучая рюмку с напитком на просвет.

– Тростниковая самогонка, – отмахнулся Корж. – Тебе какая разница? Наливают – пей…

– А закуски хватит? – строго осведомился Сайкин, оглядывая небогатый стол.

– Распоряжусь, еще принесут.

Они пили в каком-то техническом помещении, едва ли не чуланчике, только что швабры с ведрами по углам не торчали. На квадратном журнальном столике располагались упомянутая уже бутыль кашасы, блюдце с сервелатом, блюдце с нарезанными ломтями черного хлеба, плоская салатница с мелкими помидорами-черри, маринованными огурцами-недомерками и вазочка, подозрительно смахивавшая на пепельницу, с мелко порубленным лимоном. Все стены были глухими, если не считать лохматой от паутины вентиляционной решетки под самыми сводами. Две смежных стены выкрашены были масляной краской омерзительного зеленого цвета, а третья от пола до потолка занята была стеллажом с тесно вбитыми пыльными бумагами. Заветный сейф таился в самом низу стеллажа, за горкой патриархальных дерматиновых папок.

– Это что? – спросил Моисей, тыча в бумаги неверным пальцем. – Личные дела прежних хозяев усадьбы, которых вы в ходе отчуждения собственности пустили в расход?

– Не болтай ерунды, прежние хозяева сбрызнули в Париж в начале прошлого века… Это бухгалтерская отчетность Лаврентьича по его закрытым фирмам.

– Секретная?

– Не без того.

– А ничего, что мы тут бухаем?

– Это тоже секрет.

– Что будет, если нас застукают?

– Закопают на заднем дворе. Тебя. Меня по всей видимости депремируют.

– Сочувствую.

– Я тоже. Выпьем?

– Выпьем.

На вкус кашаса показалась той же водкой, только без гадкого химического запаха и желания тут же выплюнуть эту гадость на пол. То есть стремления немедленно заедать и запивать уже выпитое не возникало.

– Вот так люди синяками и становятся, – заметил Моисей. – Буржуй ты, Паша.

– Это ты буржуй, Мойша. Разве могу я, уездный лекарь, позволить себе такое изысканное пойло, как твой коньяк?

– Мне его подарили.

– Так и мне эту самогонку преподнесли. – Корженецкий зачерпнул пластиковой ложечкой сразу несколько лимонных долек и забросил в рот. Испытующе поглядывая на Сайкина слегка помутневшими глазами, спросил: – Так почему ты боссу отказал?

– Как ты узнал?! – поразился тот.

– Он позвонил, пока ты еще по коридору топал.

– Велел гнать взашей?

– Нет, употребить на аллографты.

– На что? – переспросил Сайкин.

– На генетически неидентичные трансплантаты.

– Да что с меня взять?

– С тебя-то? – Корженецкий оценивающе сощурился. – Много чего: роговицу, печень, костный мозг… да и сердчишку применение подыщется.

– На фига ты меня тогда накачиваешь этой своей самогонкой?

– Чтобы сломить твою волю к жизни. Ты ведь еще должен будешь расписаться в соглашении о безвозмездном изъятии биологического материала. Протрезвеешь позже, в каземате. У нас тут, – доктор несколько раз притопнул по бетонному полу, – такие роскошные казематы, фильмы ужасов можно снимать. Так почему же?