Может, мне бы надо искупаться или чего еще. Чак, уходя на работу, спросил, какие у меня на сегодня планы. Зря я ему сказала, что никаких, потому что уходила. Может, надо бы снять эту одежду или хотя бы эти туфли. Даже мужчина, которому нравится говорить «пупсик, мне вся эта мода побоку», понимает, что выходная одежда у меня отличается от той, в которой я хожу за хлебом. И если он видит свою женщину в хорошей одежде, то явно смекает, что она ее надела с целью произвести впечатление на мужчину, и, возможно, ей это удалось, причем этот мужчина – не он сам. Надо было, в самом деле, хотя бы снять эту блузку. Или прилечь, пока не разлетятся чайки. Если он спросит, можно сказать, что оделась я так для него, надеясь, что мы куда-то с ним пойдем. «Но, пупсик, безопасных мест снаружи нет нигде, – ответит он, – даже в Монтего». Я скажу, что у ямайцев принято произносить Монтего-Бэй сокращенно – «Мобэй», а не «Монтего». Скажу, что хочу выйти в люди, потанцевать, а он скажет «но я танцую лучше тебя», а я притворюсь, что он меня этим уязвил. Правда в том, что идти на танцы я не хочу. Каждый раз, якобы просясь, я надеюсь, что он мне откажет. Просто хочу, чтобы он поверил, что мне интересно все делать вместе с ним, сообща. Может, он снова приведет в дом друзей и у меня будет причина не менять эту одежду. Последний раз он приводил четверых – все четверо удлиненные и укороченные вариации его самого, все с такой же облупленной на солнце белой кожей. Коротыш-блондин (ей-богу, его звали Бак, во всяком случае, что-то близкое к Чаку) сказал мне: «Ну а что, ты самая красивая из всех скво, каких мне доводилось видеть». Вот так. А я еще испытываю неловкость, когда ямайские мужчины называют меня со спины «телкой». Сегодня ночью я буду любить, как он спит. Положу ему на волосатую грудь голову, лизну волосы и прижмусь к нему, чтобы он никуда без меня не ушел. У меня сохранилась память о том, как я дожидалась, когда заснет моя сестра, а затем наматывала уголок ее ночнушки себе на палец, чтобы, когда даппи придет схватить меня во сне, то вслед за мной поволочится и она, и мы обе проснемся. Правда, сестры у меня отродясь не было.

Блин. Вот же черт, аки… Как вы сюда забрались, да еще в таком количестве? Видно, я старею или скудею умом: захожу в дом с магазинным пакетом, полным аки, а сама не помню, чтобы их покупала. Старая и безумная. А может, безумная и старая. Вообще-то Чак любит аки. То и дело просит купить ему тех штучек, ну ты знаешь, растут на деревьях, да еще и сладкие до не могу. Я прикупила пару дюжин у одной бабехи, которая успевала слушать по транзистору американского проповедника с ковбойским акцентом, все твердившего, что грядет конец света. «Ты знаешь, что мы доживаем последние дни?» – спросила меня торговка. «Нет. Знаю только, что на дворе семьдесят девятый год», – ответила я ей, представив себе того проповедника – стоит, наверное, красный, как ошпаренный боров, промокает лоб платком, паричок сбился набок. Ответ, видимо, торговку не устроил, и она наказала меня, накинув к цене пятьдесят центов. Я подумала, кажется, вслух: «Знаешь что, любовь моя земная? На, не жалко. Возьми, через пару-тройку недель ямайские деньги все равно будут годны разве что на жопную подтирку». Хорошо так сказала, по-ямайски. Хотя все-таки не вслух. «Любовью земной» я никого б не назвала.

Что-то тихо, черт возьми, а с радио мне невмоготу. Не хочу слышать никаких новостей. С той поры как я перестала слушать новости, читать газеты и смотреть телик, жизнь для меня настолько облегчилась, просто счастье. «Счастье» – звучит как предмет торга и мены. Нет, я просто не хочу знать никаких новостей и не хочу, чтобы кто-то мне что-то сообщал. Все мои новости я получаю от Чака, и они мне тоже не сказать чтобы по душе. Но у него новости другие. Все больше о том, что кто-то уехал или уезжает. Он уезжает. Мы уезжаем. Купил ли он билеты? Понадобятся ли они нам? Или за нами, как на войне, просто прилетит вертолет и унесет отсюда? Вот так приземлится снаружи, и Чак скажет: «Пупсик, брать что-либо с собой у нас нет возможности, летим так, как есть», и вид у него будет такой грустный, потому как он не знает, что мне только того и надо – ничего с собой не брать, даже полотенца; ничего, что будет напоминать мне о том, с чем я рассталась и что оставила, потому что ну их всех нах, трижды нах; я хочу улететь в Америку чистой, как грифельная доска, без всяких воспоминаний о том, что со мною было. Я хочу научиться писать на своей коже что-то новое, говорить «привет» незнакомым мне людям. И вертолет не приземлится, пока мы не очутимся где-нибудь далеко, типа Баффало, Нью-Йорка или Аляски; в краях, где я больше ничего уже не услышу о былом. Никогда.

Вообще, на этом чертовом радио есть и кое-что хорошее, на FM: там музыки больше, а трепотни меньше. Ну где же Чак? Танцует он, кстати, лучше, чем я: позор черной расе. Когда белый умеет танцевать – это нечто. На наш юбилей (как-никак уже шесть месяцев) он водил меня в клуб. Хотел отпраздновать наши совместные полгода. А говорят еще, что женщины более сентиментальный пол. И вот нате вам. На шесть месяцев – дансинг. На пять – серьги. На четыре он сам приготовил цыпленка, хотя и не справился (моя мать сказала бы: «Это хорошо, дорогуша, значит, он не гомосек»). Не знаю, но иногда Чака как-то слишком уж много. Мне он все больше нравится, когда на работе. Хотя нет, это не так. Прямо сейчас, сию минуту, я люблю его волосы, а ночью буду любить, как он спит.

Тогда в «Мантане», когда мы только познакомились, я была у той черты, где внутренний голос вещает что-то типа «о господи, ну пусть это произойдет сейчас». Мне на тот момент так все обрыдло от того, что все обрыдло. Я была готова идти куда угодно и с кем угодно. Ну, а вы бы как себя повели, когда шеф положил вам на колено руку второй раз за один день? И даже третий, когда спросил, нравится ли мне у него работать. Как будто работать там – это предел людских мечтаний, последний рубеж перед раем. Продажа дешевой, как дерьмо, бижутерии в бесстыдно расфуфыренном китаёзном магазинишке с названием не иначе как «Тадж Махал». Кто кому чем махал? Можно подумать, это было лучшее, на что я могла рассчитывать. Ну а что, Ким Кларк, разве нет? Да ты за эту работу буквально зубами вцепилась, иначе они, ни секунды не мешкая, взяли бы кого-то другого. Монтего-Бэй – это был пан или пропал. Потому как в Кингстон возврата не было.

О Кингстоне я не думаю. А хочу думать об Энди Гиббе. Почти такой же смазливый, как Джон из «Придурков Хаззарда». Энди Гибб – волосы, грудь, волосы на груди, цепи, зубы, снова волосы. Джон Дьюк – улыбка, волосы, джинсы, волосы, как у девушки, «Я всего лишь хочу быть твоим всем». А у Люка Дьюка такой, блин, офигенный белый дрюк свисает под левой штаниной, что мама не горюй… О господи, девушка, ты, должно быть, единственная во всем Монтего-Бэй с таким извращенным умом. Но по радио передают не «Я всего лишь хочу быть твоим всем», а «Сделай это легко, проведи меня сквозь ночь танцем тени». Я знаю, чего я хочу. Одной ночи, когда Чак на мне и входит в меня, а я при этом не думаю о Люке Дьюке. Ой, я этого сейчас не подумала. Врешь, подумала… Аки заняться, что ли? Он их любит на завтрак. Да и на ужин не возражает. Вот и правильно: буду-ка я лучше думать, как мне любы его волосы.

Рано или поздно он узнает. Ким Кларк, ты считаешь его шибко уж сообразительным. Этот человек неизбежно все прояснит, если уже не прояснил. Хотя этим утром я взяла всего десять долларов – самое большое за один раз. В прошлую пятницу – пять. А за четыре дня до того – шесть; нет, пять; нет, пятерку и две однодолларовых бумажки. К американским баксам я даже не притрагиваюсь. Да брось ты, его это, наоборот, прикалывает. Какая жена не пасется у своего мужа в бумажнике? Но я ему не жена. А только думаю ей быть. Но так вы ж живете вместе. В наш современный век люди только так и поступают: на дворе семьдесят девятый год, между прочим… Ой, в самом деле пора за готовку. Я уверена, что он не знает. В смысле, какой мужик считает, сколько у него денег в кошельке?