В ресторане было почти пусто. За барной стойкой сидел мужчина средних лет и курил сигару. В той части вагона, где стояло шесть столов и которая была отделена от бара фигурной стеклянной полуперегородкой, было занято только два места: справа у окна сидел китаец в европейском костюме, перед ним стояла чашка с чаем и рядом в пепельнице дымилась сигарета; слева, тоже у окна, спиной, сидел мужчина в белой спортивной рубашке с отложным воротничком и не отрываясь смотрел в окно.

Анна предложила сесть за самый дальний столик справа, за спиной у китайца. Официант оказался у их стола уже через секунду:

– Меню!

– Заберите это, – сказал Александр Петрович и вернул ему меню, принесённое из купе.

Официант поклонился Анне Ксаверьевне:

– Мадам?

– «Котлеты курин.», – с шутливой улыбкой заказала Анна.

– Месье!

– Gevrey-Chambertin двадцать четвёртого года…

– Бутылку или желаете по фужеру?

Александр Петрович посмотрел на жену, Анна кивнула.

– Бутылку и «Ножки телячьи фри с карт, пюре», – сказал Александр Петрович. Глядя на Анну, он произнёс название блюда с тем же сокращением, которое было в меню: – И весь десерт!

Анна, не переставая улыбаться, укоризненно свела брови.

– Без каши!

– Слушаюсь! Коньяку к десерту?

– Пожалуй!

– Рекомендую «Корвуазье», он помягче, но, если желаете, можно «Хеннесси»…

– «Корвуазье»…

– Бутылку или графинчик?

– Графинчик, сто пятьдесят.

– Будет исполнено! Горячее придётся подождать!

– Мы не торопимся!

Когда официант ушёл, Анна с сожалением промолвила:

– Как жалко, что мы не взяли с собой ту книжицу! Ты сказал, что там есть что-то смешное, можно было бы почитать, пока ожидаем.

Александр Петрович сидел напротив, они склонились друг к другу, он развел руки и с улыбкой, подражая официанту, произнёс:

– Как пожелаете, мадам, но я уже многое оттуда могу цитировать по памяти…

– Как интересно! – сказала Анна.

– Вот вам пример: «…Город выздоровел и радуется своему здоровью…»

– Это мы читали!

– Читали, но в это время ты спала!

– Неправда!

Александр Петрович любил, когда Анна в шутку разыгрывала женские капризы.

– Спала, я даже слышал!

– Ну уж нет! Выдумываешь! Читай… то есть…

Александр Петрович выдержал паузу и с важным видом поднял левую бровь:

– М-м-м! Как же там?..

– Хвастунишка, а говорил – наизусть!

– Не торопитесь, мадам, сей секунд: «…Чисто. На каждом шагу по улицам расставлены урны для окурков, огрызков, спичечных коробок. Воздействуют штрафами, также увещаниями:

Если хочешь быть культурным,

Мусор и окурки бросай в урны!»

От неожиданности Анна хлюпнула носом и в смущении прикрылась ладошкой, Александр Петрович увидел, как обернулся китаец.

– Саша, – зашептала она, – так нельзя. Надо предупреждать!

– Предупреждаю! – сказал Александр Петрович. – «…Не всякому привычно быть культурным… – здесь я пропущу. – Но, в общем, все-таки бесспорно: чистота и порядок. Много пивных, по вечерам отменно шумных. И там, однако, тоже просят честью:

Товарищ, запомни правила три:

Не плюй, не сори, не кури!»

Анне снова прыснула, но уже тише.

– «…Шустро и широко раскинул свои щупальца Моссельпром:

Нигде, кроме

Как в Моссельпроме!»

– Что это такое? – удивилась Анна. – Как ты сказал, – «Моссельпроме», «Моссельпром»?

– К своему стыду, я этого так и не выяснил, но что-то вроде особого вида торговли. Послушай дальше:

«…Не хочет отстать и Ларёк:

Купить в Ларьке —

Сохранить в кошельке!

Посильно поспешают во славу командных высот и прочие кооперативы:

Не давай купцам наживы:

Покупай в кооперативе!..»

Анна смеялась почти в голос.

– Сильно, да? – каждый раз спрашивал её Александр Петрович, и каждый раз она кивала.

Она перестала смеяться и разглаживала щеки.

– А я и не думала, что в этих очерках может быть что-то с юмором, – сказала она и бесцельно переложила на салфетке приборы. – Ты сказал, что прочитал её несколько раз, а что же там интересного для тебя? Ну, кроме того, что смешно или про Москву?

Александр Петрович тоже перестал смеяться, его лицо сделалось задумчивым, он подпер кулаками подбородок и несколько секунд молчал.

– Тебе это может показаться странным, а может быть, и нет…

Анна склонила голову набок и с любопытством смотрела на него.

– …То, что он пишет про политику и отношения между людьми, я себе примерно так и представлял, но… город! Мне казалось, что город, хотя он и пишет про выщербины от пуль в стенах, должен быть менее живой, и больше разрушен, и… пустой! А оказывается, нет – шумный, многолюдный, даже весёлый! И романтичный – закаты на Страстной! Я помню Москву в восемнадцатом: зимой холодная, летом грязная и опасная для всех… А теперь послушай, как он описывает: «…Плоть у Москвы, как у некоей лермонтовской героини, право же, не менее духовна, чем душа…» – Александр Петрович говорил текст, как декламируют стихи: – «…Теплом веет там отовсюду, родным теплом домашнего очага. Хороши уютные летние вечера у старого Пушкина, когда кругом гудящая толпа, мальчишки продают левкои и розы, загораются красные огоньки и голубые искры трамваев, а напротив – привычный милый силуэт Страстного монастыря… Хороши ранние летние рассветы, когда тихо на улицах и бульварах, бледны лица утреннею бледностью, редки извозчики и прохожие, словно выточены недвижные листья деревьев Пречистенского бульвара, веет бодрящей прохладою, и светлеет, встречая первые солнечные лучи, купол золотого Храма… Хороши и деловые московские дни: и в них – дыхание домашнего очага…» Хорошо, правда?

Анна кивнула:

– Это всё Москва?

– Да, но и не только… – тихо ответил Александр Петрович.

– А ты сам какой помнишь Москву?

Он улыбнулся:

– Я её помню с первого дня – когда мы приехали, мне было четыре года, и был февраль и, как ни странно, – оттепель. Москва встретила нас ржавым снегом, это когда с песком и вперемешку с конским навозом… Извини, не к столу…

– Ничего, из песни слова не выкинешь!

Он благодарно кивнул:

– …ещё солнцем… таким неожиданным в феврале, что глаза слепило, потому что всё это было очень контрастным фоном с чёрными мокрыми стволами деревьев на бульварах. Помню, после тихой Митавы меня оглушил грохот мостовых, я такого грохота до этого не слыхал даже в поезде. – Александр Петрович смотрел на жену, она сидела, откинувшись на спинку высокого мягкого стула, и внимательно слушала его, и это его вдохновляло. – В памяти осталось много картинок. Иногда они связаны между собой, иногда нет. Не могу точно вспомнить, когда это было, помню яркие свежие листья на низких кустах и больших деревьях, помню, они были ещё липкие и блестели. Это был солнечный день, мы гуляли с няней, я уже потом нашёл это место, у Никитских ворот. Гагаринский дом, который упоминает Николай Васильевич, тогда ещё стоял. Няня завела меня в мануфактурную лавку и стала что-то выбирать, наверное себе на летнее платье. Она отпустила мою руку, и ко мне тут же подбежала девушка-работница, она показалась мне такой высокой, с длинной пышной косой цвета спелой пшеницы и в такого же цвета платье, и подвела меня к большой плетёной корзине, в ней было много разных цветных лоскутков, наверное, она думала, что мальчикам это так же интересно, как девочкам… С тех пор Москва у меня как весенняя девушка, свежая, светлая и разноцветная, или как зимняя старуха с жёлтым лицом, с густыми, насурьмлёнными бровями и красными тонкими губами в жирной помаде, сейчас так выглядят старые аристократки, наши, эмигрантские…