А тем временем Годунов, оставшись один в мрачном помещении, вплотную подошел к дыбе, на которой висел окровавленный Михайло Нагой.

– Узнаешь, Михайла? – спросил он, встав прямо перед висевшим человеком. Тот с усилием поднял голову.

– А-а, убивец! – прохрипел он с натугой и вновь уронил ее долу.

– Поклеп, – возразил Борис Федорович укоризненно. – Сам ведаешь, что поклеп, ан лаешься.

– А кто?., царевича Дмитрия?.. – с трудом промолвил Михайла.

– Лжа то есть! – отчеканил Годунов и с усмешкой продолжил: – Думаешь, не ведаю я, что вы доподлинного царевича спрятали, а сами безвинному младенцу горло перерезали? Где царевич, скажи. Ты меня знаешь, слово у меня крепкое – будет тебе и свобода, и награда. Я не Иоанн Васильевич, упокой господь его грешную душу. Кровь зазря лить не люблю, так что отпущу тебя с миром, – и уже более требовательно: – Ну! Где он?

– Дак ведь ты его мигом под нож поставишь. Думаешь, я не знаю, с каким дельцем тайным Битяговский к нам в Углич приехал? Сказывали людишки его на исповеди предсмертной, перед тем как забили их, что есть у них грех тайный на душе – помыслы черные на царевича, а внушили их…

Михайла не договорил. Сильный удар Годунова прервал его речь. Из пытошной Борис Федорович вышел рассерженным. Уже занеся ногу через порог, он оглянулся и сокрушенно вздохнул:

– За удар прости, Михайла Федорович. Токмо оболгал ты меня зазря. Не ведаешь, как на самом деле все было. А что касаемо царевича – зря упрямишься. Я-то мыслил, ты поумнее будешь, сговоримся как-нито.

Долго размышлял боярин Годунов, как ему теперь быти, и наконец пришел к мысли здоровой и разумной: если пытаться искать царевича сейчас – хорошего не жди. Одно плохое грядет, когда в народе пойдут ненужные слухи. А ежели все оставить как есть, то годков через десять, даже ежели он и объявится, всегда можно объявить самозванцем. Тем более что он все эти годы будет непременно жить под вымышленным именем, и столько народу потом найдется – соседи, знакомцы различные, которые в случае чего смогут клятвенно подтвердить под присягой – знаю его, жил напротив и никакой се не царевич, а, скажем, Мишка Афанасьев, сынок боярский рода захудалого. Поди-тко докажи, что ты токмо скрывался под ентим именем, – не та уже вера будет, совсем не та.

К тому ж с такой болезнью и до двадцати годов дожить – загадка большой трудности. Один раз уже приложился к свайке во время приступа. Ну, повезло, чуток до жилы не дошла, а вдругоряд счастьице-то, глядь, и отвернется. К тому ж ему-то чего бояться, боярину Годунову. Жив, чай, царь-батюшка и в расцвете сил – тридцать четыре годочка токмо. Погоди, погоди, еще, дай бог, детишки появятся, тогда и вовсе печалиться не о чем.

Лучше другое учинить. Дабы кто из угличан, ведавший, как все по правде было, языком лишку не ляпнул, весь сей зловредный городишко и евоных жильцов разогнать подале и у колокола «язык» усечь, дабы впредь звонить в него никому неповадно было.

И погибло в Угличе о ту пору до двухсот человек. А тем, кто остался жив, либо усекли язык, либо заточили в темницу, либо вывезли в Сибирь, в Пелым-городок. А имущество у Нагих отобрали в казну. Царицу же Марию сослали в убогий монастырь, что стоял на реке Выксе.

А крымский хан Казы-Гирей приходил и даже постоял на Оке близ Серпухова. Вел он с собой немалую силу – до ста тысяч конницы. Всех собрал – и своих крымчаков, и ногаев прихватил из родного улуса, и даже взял турецких янычар с Очакова да Белгорода вместе с полковой артиллерией.

Перейдя под Тешиловом Оку, Кызы-Гирей переночевал в Лопасне и устремился прямиком к Москве, дойдя до Коломенского. Но Борис, памятуя о весточках, которые принесли монахи, был наготове.

Видя, что нет ни смуты, ни обещанных волнений и российское войско твердо стоит перед ним, да еще, судя по рассказам пленных, подходят к нему все новые и новые полки, хан плюнул в сердцах да подался восвояси. Причем бежал он так скоро, побросав все свои обозы и не останавливаясь ни у одного города, что даже русской легкой коннице никак не удавалось его догнать. Удалось только настичь несколько задних отрядов, которые были разбиты под Тулой.

Прибыв обратно, Кызы-Гирей первым делом вспомнил про список, который отдал ему коварный вероломный посланец Афанасия Нагого. Имен в нем было предостаточно, так что до венецианского купца Франческо Сфорца черед дошел лишь на вторые сутки.

А в Русском царстве потекли чередом гладкие дни, и вскорости все уже позабыли, что и был такой царевич Дмитрий. Позабыли, но… до поры до времени. А когда иное время придет? Наверное, когда кто-нибудь напомнит. Если, конечно, сыщется такой смельчак, ибо у Бориса Федоровича длань крепкая и шутковать в таких делах боярин Годунов не любил.