Дара…

И знаешь ли ты… как я счастлив, оттого, что здесь и сейчас, в этом чертовом лесу, со всей его нечистью ты со мной. Рядом. Только руку протянуть.

А вот чего ты точно не знаешь — как плохо мне из-за того, что ты — так далеко от меня!

Хоть и нет сейчас никого ближе.

А может, знаешь?

Так никогда и не понял: произнес я эти последние слова вслух или нет? И ответ ее — услышал или сам додумал, мысленно?

Впрочем, через миг это уже абсолютно неважно стало.

Ну, думаю, все. Нет у меня больше сил муку эту терпеть. И желания терпеть тоже нет. Не могу и не хочу. В этом лесу, в этом кругу нам никакие законы не писаны. И гори все синим болотным пламенем.

Подскочил я к Даре, схватил, к дереву ее прижал — и тут мы с ней словно обезумели. Я с нее рубашку рву, она с меня гимнастерку, а потом — откуда только сила взялась — как шмякнет меня об это самое дерево и начала целовать, всего, где только можно. А я голову запрокинул и только зубами скриплю и волосы ее шелковые глажу, никак нагладиться не могу.

А потом — кусками все помню, как обрывки кинопленки. Помню, Дара надо мной, голову запрокинула, вся, словно лук, выгнулась, и кожа ее в лунном свете — чистое молоко. Потом — она ко мне спиной и волосы ее прямо ко мне на лицо, глаза забили, нос, рот, а я их грызу зачем-то, и хрустят они на зубах, как сахаринки.

А потом — как взрыв, беззвучный, но страшной силы. И стоим мы посреди этой поляны, обнявшись — всей одежды — волосы эти, Дарины, а я смотрю и вижу: нет никого за кругом. Сначала не понял, а потом вспомнил Призраков Ужаса и то, как они по всей поляне лопались…

Эх, твари вы, думаю, безмозглые. Небось со всего леса сошлись, слетелись и сползлись. За поживой.

Всех их этим взрывом вымело, подчистую.

Минут через пять отдышался.

— Слушай, — шепчу. — Я вот одного понять не могу — почему «тщательный»?

— Что?

— Ну, — бормочу, — когда я тебя… То есть, мы… Короче, тогда… Ты меня тщательным назвала.

— Не могла я тебя так назвать!

— Но… я же слышал.

— Замечательным я тебя назвала! Понял, Малахов? Замечательный ты мой… самый-самый любимый… олух.

Потом она уснула, прижавшись ко мне. А я лежал, приподнявшись на локте, и смотрел. И отблески костра играли тенями на ее лице, и выглядела она так… доверчиво.

* * *

Утром я первый проснулся. Костерок наш еще тлел — я угли разворошил, подкинул веток… сел, колени обнял и думать начал. О том, что вчера было.

Занятно. Казалось — впору мне крыть себя распоследними словами. Потому как мы хоть с Карален ни в церкви венчаны, ни в загсе расписаны… но все равно измена с моей стороны налицо форменная.

Только вот нет у меня желания и настроения самозакапыванием заниматься. Странно — но вот чувствую я, что вспышка наша вчерашняя правильной была. Здесь, в этом лесу, в этом кругу, рядом с этим огнем — нельзя было по-другому.

Просто… просто придумать надо, как теперь дальше быть. Хотя и думать-то тоже особо нечего.

Тут и Дара проснулась. Глаза открыла, потянулась, меня увидела и сразу заулыбалась мечтательно так. Счастливая — смотреть больно.

— Утро тебе, Сергей.

— И тебе доброе.

— Доброе… — повторяет. — А что ты озабоченный весь такой, серьезный?

— Да так, — вздыхаю. — Мысли всякие думаю.

— О чем?

— О нас. О тебе. И о Каре.

— О Каре? — удивленно так переспрашивает Дарсолана.

— Ну да.

Дара улыбаться перестала.

— Сергей… ты мой, мой, отныне и на веки веков, от этой ночи и навсегда. А то, что было до этого, — его не было.

— Не-ет, — головой мотаю, — как раз наоборот.

— Сергей…

Интересно, думаю, ляпнет ли она что-нибудь насчет того, что она — королева, а Кара — всего-навсего дочь барона приграничного? Вряд ли. Умная она у меня девочка… Дара.

— Сергей… я ведь люблю тебя.

— Знаю. Самое, — говорю, — дурацкое, что я тебя тоже люблю… наверно. Только ведь она меня тоже любит. И она первая была.

— Но здесь-то ее нет! — Дара вроде бы и тихо говорит, а кажется: кричит что есть силы. — Здесь есть ты и я, и никого больше.

Тут уж я улыбнулся.

— Считаешь, — спрашиваю, — что это хоть какое-то значение имеет?

— Имеет. Ты теперь мой, мой, это твоя судьба, Малахов, твое Предназначение, и изменить его не в твоих силах и вообще ни в чьих.

Та-ак, думаю, это уже у нас какой-то неправильный разговор пошел. Надо бы тональность сменить.

— Вот только не надо, — говорю, — рассказывать мне про мое задание и про то, что я в силах и что не в силах. — И за автоматом тянусь.

Дара на меня насмешливо так смотрит.

— От Судьбы не уйдешь, Сергей. И оружие твое ничего не решит.

— Знаешь что, — говорю, — вот эти слова — их ведь Дарсолана говорит. Дара, та Дара, которую я ночью на этой поляне любил… во всех мыслимых и немыслимых… никогда бы их не сказала. А оружие… ты эту кашу, конечно, помешивала, но заварил-то ее я.

Взял и упер ствол в подбородок.

— Ну так как, — бормочу. — Могу я изменить свою судьбу или нет? Если нажму на спуск, мне ведь и самый лучший маг череп потом не отреставрирует.

Дара в меня вгляделась — и кивнула.

— Глаза у тебя, — тихонько говорит, — сейчас бешеные. И ты действительно можешь все и никого, ничего не боишься.

— Могу, значит?

— Можешь. Убери автомат и давай думать, что дальше делать.

Я «шмайссер» с боевого взвода снял и в самом деле отодвинул, от греха подальше.

Закурить бы… пальцы дрожат.

Я ведь ей врал сейчас. Никогда бы я на спуск не нажал. Старший сержант разведроты… не барышня… и дело даже не в том, что глупость все эти «ах, прощай, моя любовь», не пойму подобной чуши никогда, а в том, что есть Задание. И еще — те, кто жизни положил лишь затем, чтобы я до этой вот полянки дошел.

Только чтобы Дара мне поверила и опомнилась, пришлось самому почти поверить в то, что вот-вот — и нажму. Так, чтобы обмана было — с ноготь, не больше. Иначе никак. Она ведь у меня девочка умная… просто смотрела неправильно. А сейчас включит мозги — и все поймет, и блеф мой дурацкий, и то, зачем он нужен был.

Страх-то у меня есть — страх, что сделаю я глупость и из-за глупости этой дело завалю.

— Дара…

— Что?

— Дурость ты сейчас делаешь.

— Какую?