С некоторым усилием Инман заставил себя жевать медленнее. Он выпил ковш холодной родниковой воды. Женщина поставила второй стул с другой стороны очага и сидела, наблюдая за ним, так сказать, с определенной долей отвращения, как смотрят на хряка, пожирающего падаль.

— Прошу прощения. Я не ел по-настоящему несколько дней. Только дикий салат да пил воду из ручья, — сказал он.

— Не надо извиняться, — успокоила она тоном, по которому Инман не мог понять, прощала она его или, наоборот, осуждала.

Инман впервые взглянул на нее более внимательно. Она и в самом деле была просто бледной худенькой девушкой, которая жила одна в этой темной лощине, где солнце никогда не светит ярко подолгу. Ее жизнь была такой скудной, что у нее не было даже пуговиц, — он заметил, что лиф ее платья был заколот сверху длинным шипом ежовника.

— Сколько вам лет? — спросил Инман.

— Восемнадцать.

— Меня зовут Инман. А вас?

— Сара.

— Как получилось, что вы живете здесь совсем одна?

— Мой муж, Джон, ушел на войну Недавно он погиб. Его убили в Виргинии. Он никогда не увидит своего ребенка. Теперь мы остались вдвоем.

Инман сидел молча с минуту, думая о том, что каждый мужчина, который погиб в этой войне и с той и с другой стороны, мог с таким же успехом и не уходя на войну вложить ствол револьвера в рот и выбить себе затылок — результат был бы точно таким же.

— Кто-нибудь помогает вам?

— Почти никто.

— Как же вы живете?

— Беру ручной плуг и делаю все, что в моих силах, чтобы обработать клочок кукурузного поля и огород на склоне холма, хотя ни на том ни на другом не было хорошего урожая в этом году. У меня получился всего лишь один бочонок муки, когда я смолола кукурузу. Еще есть несколько кур, они несут яйца. У нас была корова, но этим летом ее увели федералы, которые проходили через горы; они подожгли конюшню и разорили ульи, чтобы забрать мед. Чтобы запутать меня, они зарубили топором собаку, которая сидела на цепи. Большая свинья в загончике — это все, что осталось на зиму. Скоро надо ее забивать, и я боюсь, что не справлюсь, потому что никогда не забивала свиней.

— Вам нужна помощь, — сказал Инман. Слишком слабой эта девушка показалась ему для забоя свиней.

— Не всегда бывает так, что получаешь то, в чем нуждаешься. Все мои родичи умерли, и вокруг нет соседей, которых можно было бы попросить, кроме Поттса, да и он не слишком спешит помочь, когда дело доходит до работы. Во всем приходится полагаться только на себя.

Лет через пять она состарится от такой работы, подумал Инман и пожелал, чтобы ноги его не было в этом доме, пожелал, чтобы этого дома вообще не было на его пути, даже если бы это означало, что он упал на обочине и не поднялся. Инман видел с грустью, что, начни он такую жизнь, как у нее, ему пришлось бы работать не разгибая спины с сегодняшнего Еечера и до конца жизни. Если бы он позволил себе размышлять над этим минуту, он увидел бы, как весь мир навис над девушкой, словно крышка западни, которая готова в любой момент упасть на нее и раздавить.

За окном совсем стемнело, и комната погрузилась во мрак, словно медвежья берлога, лишь желтел клин света, падающий от очага. Девушка сидела, вытянув ноги к огню. У нее на ногах были надеты серые мужские носки, натянутые на лодыжки, подол ее платья приподнялся, и Инман мог видеть, как в свете очага поблескивают едва заметные золотистые волоски на ее тонких икрах. Такой разброд в мыслях был у него от голодовки в последние дни, что он подумал было о том, чтобы погладить ее по ноге в этом месте, как гладят шею нервной лошади, стараясь ее успокоить, так как он совершенно отчетливо видел отчаяние в каждом изгибе ее тела.

— Я мог бы помочь, — сказал Инман неожиданно для себя. — Сейчас, правда, еще рановато, но скоро наступит погода, как раз подходящая для забоя свиней.

— Я не просила об этом.

— Вы не просили. Я сам предлагаю.

— Я могла бы что-то сделать для вас в обмен. Постирать и поштопать вашу одежду. Похоже, это не помешает. На большую дыру в сюртуке нужно поставить заплату. А пока я стираю и штопаю, вы могли бы надеть одежду моего мужа. Он был такой же высокий, как вы.

Инман наклонился над тарелкой, стоявшей у него на коленях, и доел бобы, затем собрал оставшийся соус коркой хлеба и отправил ее в рот. Ни о чем не спрашивая, Сара положила ему еще порцию бобов и расщедрилась на кусок хлеба. Заплакал ребенок. В то время как Инман поглощал вторую порцию, она ушла в темноту комнаты, расстегнула платье до пояса и покормила ребенка грудью, сидя на кровати вполоборота к Инману.

Он не хотел смотреть, но тем не менее видел округлость ее груди, полной и ослепительно белой в этом мерцающем свете. Через некоторое время она отняла ребенка от груди, и на кончике ее мокрого соска мелькнул отблеск огня.

Возвратившись к очагу, она принесла стопку сложенной одежды, сверху на ней стояла пара чистых башмаков. Инман отдал ей пустую тарелку. Она положила одежду и ботинки ему на колени.

— Вы можете пойти на крыльцо и переодеться. И вот это еще возьмите. — Она вручила ему наполненный водой тазик из половинки сушеной тыквы, серый обмылок и мочалку.

Он вышел в ночь. В конце веранды на полу стояла стиральная доска, прислоненная к ограждению, а на шесте над ней висело маленькое круглое зеркало из отполированного металла, которое уже стало покрываться ржавчиной. Здесь молодой Джон брился. Мелкая ледяная морось все еще сеялась на сухие листья, прилипая к черным дубам, но вдалеке, на открытой части лощины, Инман заметил разорванные облака, проносившиеся по лику луны. Инман подумал о собаке, которую федералы убили на пороге дома на глазах у девушки. Он разделся донага на холоде, и одежда, которую он снял, была как звериная шкура — мокрая, тяжелая и мягкая. Не глядя в зеркало, он тер себя мылом и мочалкой. Затем вылил остатки воды из таза на голову и оделся. Одежда покойного мужа Сары подошла ему; она была мягкой оттого, что ткань истончилась от многочисленных стирок, и ботинки пришлись впору, словно были сшиты по его ноге, — в итоге ощущение было такое, будто он надел оболочку чужой жизни. Когда он вернулся в хижину, он чувствовал себя примерно так, как должно чувствовать себя привидение, тщетно пытающееся принять прежний облик. Сара стояла у стола и при свете сальной свечи мыла посуду в тазу. Воздух вокруг свечи казался плотным, а от всех ближайших к источнику света предметов исходило сияние. В тенях по углам комнаты все растворилось, словно для того, чтобы никогда больше не появиться вновь. Изгиб спины девушки, когда она наклонилась над столом, казался Инману единственным очертанием, которое не двоилось перед его глазами. Он зафиксируется и останется в мозгу, так что, когда он станет стариком, это воспоминание, возможно, пригодится если не как лекарство против времени, то по крайней мере как утешение, Он снова сел на стул у очага. Вскоре девушка присоединилась к нему, и они сидели тихо, глядя в красный огонь. Она взглянула на него с каким-то милым смущением.