Зажав между колен прямослойное, сухое полено, Яков Запрудин отщипывает тонкие лучины на растопку. Он любит заготавливать лучины впрок, привычно орудуя охотничьим широколезвенным ножом. После лесоповала, переступив порог барака, Яков перво-наперво сбрасывал фуфайку, стягивал фланелевую рубаху и желанно освобождал культю от надоедливого мягкого чулка. Проделывал операцию за печкой в стороне от посторонних глаз. Шевелил багровым обрубком, приятно ощущая на нем текучий прохладный воздух.

Лучины откалывались от соснового полена с тихим музыкальным шорохом. Подошел Павлуня. Взяв ровную отщепину, подбежал к тетке Марье, замахал сосновой саблей.

— Сдаешься?

— Сам сдавайся — поднимай руки.

Портниха подтолкнула к себе лучинного воина, надела рубашку, застегнула пуговицы.

— Не пора ли, Павлик, саблю в ножны и спать?

— Не хочу… боюсь засыпать.

— Почему?

— Вдруг усну и не проснусь. Кто Пургу водить будет?

Молчали рабочие. Трещали поленья в печи, словно на непонятном языке старались разубедить мальчика, погасить его больное воображение.

Марья думала о маме, о братьях, воюющих на Ленинградском фронте. Вспомнила их пристрелку ружей по банной двери. Сейчас у них одна пристрелочная цель: фашисты. Бить по ним надо долго, прицельно.

Мама Марии долго жила по людям. У томского купца домработницей служила. Боясь проспать раннее утро, ложилась на лавку под часы-ходики: опустится на цепочке гирька, стукнет по голове — значит, приспела пора вставать, самовар ставить, печи топить. Однажды уснула от устали возле самовара, распаяла дорогую тульскую посудину. Купчиха была толста — ног своих из-за брюха не видела. Поворчала на прислугу, но не прогнала. Ценили няньку, доверяли ей. Попервости для испытки ее честности деньги на пол роняли. Находила, отдавала. Сахаринку без спроса не возьмет, пуговкой не попользуется. У купецких детишек учитель наемный был. Вразумляет ребят, домработница уши топориком: хочется ей знать и про страны заморские, и про силу пара. Заглядывает из-за спины учителя, буковки, на бумаге написанные, запоминает. Нашла дощечку, угольком стала закорючины на ней выводить. Заметил старание купец, принес тетрадку и карандаш.

Подшив валенок, Платон уложил в фанерный ящичек дратву, шило, кусочек вара.

— Платон, ты замучил работу. Дай хоть ей отдохнуть от тебя.

— Она, Марья, наотдыхается опосля. Сложу руки — и ей не будет заботушки.

— Деда, сказку обещал мне? — пристал приемыш.

— Можно и сказку-побаску. Перед сном любая годится. В народе много живет всяких придумок. Вот слушай. Жила-была горбатая старуха. Древняя, скажу тебе, старушенция: на голове мох рос. В деревне все ее боялись. Порчу наводила, ведьминым делом занималась. Оборачивалась сорокой, свиньей, тележным колесом. Залетела однажды птица-стрекотуха в окно к вопленице Ефросинье. Жила баба на задворках, избенка была — курьи ножки не выдержат. Не растерялась хозяйка, схватила кочергу, успела сороку стукнуть. Прокаргычила длиннохвостая, подскочила к окну и на улку выпорхнула.

Ефросинью догадка ожгла. Дай, думает, схожу к колдунихе, посмотрю, чем занимается. И прихватила ее на кровати с перевязанной ногой. Вопленица обо всем догадалась, плюнула через порог, высморкалась в сенках и отшептала заклинание. Идет по улице, рассуждает вслух: «Погоди, подохнешь — слезинки не пролью, словечка не выплачу».

И собралась колдуниха помирать. Наверно, кочерга ей шибкое навреждение сделала.

Павлуня, раскрыв рот, слушает стариковскую сказку-побаску.

— Деда, старуха такая большая, сорока такая маленькая. Как она ужалась?

— Ведьмы все могут. К одной бабе в деревне залетела порану в хлев сойка. Стала корову доить. Хозяйка заметила, кышкнула. Глядь: никого нет, а молочные струйки из вымени сами по себе бегут. Баба к корове. Кто-то стульчик опрокинул и дверью хлопнул. Вот какие чудеса приходят.

Жмется Павлуня к тетке Марье. Она поглаживает мягкие, пушистые волосы, ворчит на старика:

— Не напускай на мальца страхи перед сном.

— Пусть-пусть… ин-нтер-ресно.

— …Значит, приспичило ведьме в загробный мир отходить. Умереть хочется, но не можется. Доску-потолочину выламывали над кроватью, рамы в избе выставляли, подполье день и ночь открытым держали — не прибирала смерть старую грешницу. Под ночь взмолилась оборотница: черти, хоть вы придите на подмогу, сделайте что-нибудь для быстрой смерти. Сбежались ночью обрадованные черти, кричат, пляшут, копытцами стучат. Старший черт говорит старухе: «Придумай нам такую работенку, чтобы мы ее никогда не могли переделать. Иначе не явится к тебе последний час. В муках вечных жить будешь». Пересилила себя колдунья, встала с постели. Повела бесей к озеру, покрытому тиной. Вбила возле осошного берега осиновый кол, предлагает: «Лейте, черти, на кол воду, пока макушка не скроется». Запрыгали, заликовали рогатые и хвостатые бесы: «Ай, да ведьма! Перехитрила нас!»

В ту же ночь похоронили черти старуху с почестями. Вот и сказке конец.

Запустив под рубаху пятерню, Платоша желанно почесал пузо. Неожиданно его передернуло от внутренней боли.

— Нынче так: один бок заболит, другой поддакивает. Язви, стрельнуло так, будто картечью по ребрам осыпало. Ну, ладно, братцы-артельцы, пора и глаза зажмурить. Ложка к обеду, слава ко времени, присказулька ко сну. Пойдем, Павлуня, нары давить.

В другом таежном бараке долго не ложились спать. Председатель Тютюнников, разложив на столе сводки, ведомости, списки колхозников, подсчитывал на потертых счетах трудодни, кубометры, центнеры, рубли, литры молока. Помогал счетовод Гаврилин. Итожили труд, подбивали колхозные бабки. На мятых серых бумажках покоились фамилии, цифры, центнеры турнепса, картошки, гороха, овса, ячменя. Легли сюда кубометры дров и кубометры древесины. Обведены красным карандашом сданные шкуры. Трещала колхозная шкура, растягивалась, делалась тугой от всевозможных поставок и срочных заказов.

Дети председателя — издерганный, гомонливый Васька и спокойная, рассудительная Варенька — играли в самодельные шашки: от тонкого сучка напилили кругляшек, половину из них начернили сажей. Доской служило сидение табуретки. Карандаш разграфил доску на клеточки, каждую вторую запятнал той же сажной краской. Сестра на поле пешечного боя чаще прорывалась к дамке. Васька злился, щелкал победительницу по лбу.

— Сын, готовься ответить мне по двигателям внутреннего сгорания.

— Ну их эти движки! Пилой надвигаешься — никакие моторы в башку не лезут. Скорее бы весна. На косачиные игрища не терпится сходить… П-а-ап, если нашить на узду полоску шкурки барсука — лошадь колики не возьмут?

— Ты мне зубы не заговаривай — не болят. Бросай шашки, берись за учебник. Вырастешь дураком, тобой каждый помыкать станет. Ничем не будешь отличаться от любой из пешек, передвигаемых на табуретке. Войне вечно не быть. Кончится, снова за парты сядете. Мощь родины всегда крепилась всеобщим трудом и всеобщим умом. Страна останется на русской земле и на карте мира. С лица планеты ее никакие гитлеры не сотрут.