Из дальнего угла барака доносился шепот молитв старовера Остаха Куцейкина:

— …Осподи, ослобони от лесной тяготы… благословен смиренный… Заступник, обитаемый в звездах…

На нарах, поджав голые, грязные ноги, Фросюшка-Подайте Ниточку мастерила тряпичный коврик. Высунув от усердия кончик языка, мычала бессловесную песенку.

Чадили лампы-керосинки, чернили вздутия и горловины ламповых стекол. Шевелились языки пламени: тужились что-то вышептать и не могли осилить устойчивую немоту.

Зоркий, требовательный взгляд Сталина с портрета на бревенчатой стене даже при бледном свете лампочек Виссарионовича долетал до каждого, кто поднимал глаза и хоть на секунду примагничивал их к властному лику. Фросюшка-Подайте Ниточку сидела к портрету затылком, но даже им ощущала прожигающий взгляд молчаливого соглядатая тыловиков, их лесных и барачных дел.

— …Сохрани, осподи, братцев Орефия и Онуфрия… иноверцы повинны… два перста вознесутся высоко…

— …Сжатые газы действуют на цилиндр…

— …Надо немного денег дать колхозникам на трудодни.

Счетовод Гаврилин нахмурился, потер переносицу.

— С каких барышей рублями швыряться? Всю колхозную кассу тройка блох в одной упряжке утащит.

— Давай помозгуем.

— Мозгуй не мозгуй, все равно произведем расчет турнепсом, горохом, жмыхом. На премии вырешим по гребенке и по два метра марли. Сам знаешь, Василий Сергеич, и до войны кряхтел наш колхозик под тяжким бременем безотлагательных поставок. Были в кармане вошь на аркане да блоха на цепи. Трудились колхозники — в нитку вытягивались. Трудоднями-палочками фамилии были как частоколом огорожены. За этим плетнем долго еще сидеть крестьянам.

— При мне, Гаврилин, ты можешь все болтать — могила. При других не вздумай. Особенно бойся Мехового Угодника: лиса и волк в одной шкуре. У тебя дома что-нибудь из дорогих вещей осталось?

— Изба, но ее ведь в фонд обороны не сдашь, не свезешь на томскую барахолку.

— Вот и у меня — шаром покати. В прошлый расчет с колхозниками два ковра китайских продал, деньжат выручил. Нынче не знаю что делать.

— …Явится Спаситель, осрамит нечестивцев… Святое Писание — книга книг божьих…

Председатель из-под ладони пристально посмотрел в темный угол барака — там тесной кучкой сидели скитские братья. Произнесенное Остахом слово — спаситель — заставило перебить ход прежних мыслей. Тютюнников подозвал тщедушного Остаха, подставил табурет.

— Садись, гостем будешь. Давай, Куцейкин, вместе думу думати. Ты вот о небесном спасителе печешься. Мы сообща о земной спасительнице думаем — о победе нашей.

— Все в воле божьей.

— Остах, все в воле и силе людской. На фронте братаны твои бьются. Должны мы крепить Красную Армию? Обязательно. Крепим мы ее крестьянским трудом. К концу года надо колхозникам денег на трудодни дать — пуста касса. Мы знаем — скит ваш богатый. Прижимистый вы народ, накопительный. Денег, золотишка у вас может не быть — пушнины много. Лежит в тайниках, толченым багульником пересыпана, дымком окурена от всякой порчи. Пусть скит внесет пушнину в колхоз. Мы выручим за нее деньги. После войны разбогатеем, рассчитаемся.

— Ни о каком кладе знать не знаю, ведать не ведаю. Таить можно только любовь к Спасителю. Таить богатство — грех.

— Врать — тоже грех.

— Мы живем не мирской правдой. У нас правда всевышняя, непогрешимая. Она постами и молитвами освящена.

— Сейчас, Остах, одна общая правда на всех: война. Освещается она огнем.

— На делянах тоже своя правда: труд рабский.

— Бойцам под пулями каково? Выручите колхоз. Советская власть вас не забудет.

— Лучше бы совсем забыла, оставила скит в покое. Ваша власть кровью добыта. Над нами владетель мирный, вечный. Сами молимся, сами кормимся. Староверы ленью не мечены. У нас мухи во рту не спят.

— На себя вы народец трудолюбный. В тайге кубометры тылу недодаете.

— Мы хлебные пайки от мирян не отрываем. Вера не велит на подачках властей жить. Ваш вождек отрезал церковь. Верующие сами по себе живут.

— Набаты церквей за Русь гудят. Храмы вносят пожертвования в оборонный фонд. Отечество в страшной опасности, вы пушнину в колодинах таите. Взять бы ее у вас на правах войны, не упрашивать, не кланяться.

— Идите ищите. Колчаковцы тоже искали, армию свою соболями крепить хотели.

— Белой армии нет: по земле молочным туманом развеяна. Есть единая Красная Армия — надежда и защита Отечества. Становись завтра, Остах, на лыжи и жми во все лопатки в скит. Передай старцу Елиферию: пусть вытащит из тайников пушнину. Сдадим ее, деньги получим. Вам охотничьего провианта дадим. Дробь, пули вы сами льете. Порох и капсюли не производите.

Углубленный в бумаги Гаврилин не вмешивался в разговор. Выманить у скитников пушнину — пустая затея. Постукивал на счетах костяшками. Отполированные кругляшки на блестящих, горбатеньких дужках катались легко, без шороха. Расшатанные в гнездах металлические прутики с нанизанными кружочками изредка притискивались к другому рядку. Счетовод отколупывал пальцами запавшую дужку, выравнивал по правильному курсу, не переставая бубнить под нос цифры годового отчета.

Куцейкин насупленно молчал, уперев взгляд в широкие доски барачного пола.

Председатель колхоза пытался уяснить: дошла ли его короткая проповедь до сознания скитника. Сын Василий набыченно уставился в учебник, тупо разглядывал карбюратор. Паренек слышал каждое слово разговора отца и Остаха. Злился, тихонько ворчал:

— Тихушник старозаветный! Взять бы твой скит осадой, сундуки вытряхнуть.

Куцейкин радовался случаю побывать в верховьях Пельсы. Ежедневное изнурение на деляне, костолом от тылового труда часто порождали мыслишку сбежать в скит, упасть в ноги старцу Елиферию, испросить совета. Возможно, найдет избавление от тягомотного артельного дела.

Над тайгой занимался беззвучный, морозный день. Меж осыпанных снегом куполов даже не струилась серебряная кухта. Слабый рассвет с потугами выкарабкивался из-за хвойных вершин. Что было в ледяном мире божьего и что земного — Остах не знал. Он веровал во всевластность сотворителя небес, урманов, вод, но вечно скрытая жизнь Господа отзывалась в душе загадочной настороженностью. Гонение на скитников, их попранная воля, тяжелая мытарская борьба за существование расшатывали веру сердца, вселяли сомнение: все ли в воле божьей? Ведь над каждой душой висит кнут, больно сечет верующих и безбожников.

Тужились разрозненные мысли в голове староверца. Предстало мудрое, древнее лицо Елиферия. Поставит скоро старец Остаха на выстойку, упрется прожигающим взглядом, оглушит вопросом: «Кто проболтался мирянам о пушнине? У кого язык оказался длиннее бороды?» Куцейкин промолчит, разведет руками: он не виноват.

Скитник торопливо шел по рыхлому снегу, легко давалось ему прочтение всяких следов. Охоту, тайгу Остах любил сильнее упрямой, въедливой веры. Она навязывалась ему бородачами, как заповедный устав стойкой старообрядчины. Промысловую охоту, природу навязывала душа. Он с молчаливой радостью отдавался во власть ружья, живоловящих, щемящих, давящих самоловов. Любил петельный, капканный лов зайцев, медведей, лисиц. Умел пользоваться щемихой-ловушкой из бревен, которая обрывала свободу косолапых скитальцев по тайге. Настораживал кулемки на белку и соболя. Ладил слопцы на глухарей. Применял черканы для замана и поимки колонка и горностая.