После долгой паузы Колонель проронил:

— Ну... почти.

— Когда одного из вас сожрет махайрод, просто вышедший из придорожных кустов, надеюсь, придет и полное понимание.

— Кто такой махайрод?.. — потерянно спросила Шизгариэль, но Поре Мандон перебил ее деловито:

— А куда мы идем?

— В нескольких километрах предвидится населенный пункт. Названия не знаю, но что будет, знаю доподлинно.

— Точно так, — подхватил Хрен Иванович. — Это их лодочная станция. И вокзал там есть. Я сколько раз проезжал на семнадцатом скором... Название еще такое... смешное.

— И что там, в этом населенном пункте со смешным названием? — полюбопытствовал Астеник.

— Может быть, нам повезет с ночлегом. И, если уж выпадут три красные семерки, с транспортом до Силурска.

— Что такое «три семерки»?.. — совершенно потерялась дева Шизгариэль.

— Да не нужно мне в Силурск, — сказал Астеник с раздражением.

— Значит, высадим по дороге. А теперь — вперед.

Прежде чем тронуться с места, Колонель уточнил:

— Это что же, мы все впереди тебя должны топать, морячок?

— Хорошая мысль, — проворчал я.

Интересно, как он догадался о моем флотском прошлом? Об очень далеком, кстати... просто невообразимо для человеческого ума далеком.

* * *

...Когда небо и вода разделились, мы отвязали друг друга от бортов и мачт и затеяли перекличку, чтобы узнать, не смыло ли кого дикой волной. Между тем Одиссей, мокрый и злой, весь шторм простоял у рулевого весла, толку от которого было немного. То был вызов — стихии, да и самому себе. Встречались мне такие люди... трусоватые от природы, но часто против воли оказавшиеся в положении, когда обнаружить страх, равно как и любую иную слабину характера, означало лишиться всего, что нажито было за долгие годы, — имущества, славы, власти. А этого не хотелось. Потому Одиссей денно и нощно вышибал из себя клин человеческих слабостей, для кого-нибудь другого вполне допустимых и простительных, клином запредельных испытаний. Качество, заслуживающее уважения... хотя в остальном он по-прежнему был засранцем.

«Где мы?» — спросил кто-то.

«В открытом море, — отвечал Одиссей, выжимая бороду. — А вы, оборванцы, понадеялись, что мы уже в Аиде?!»

Молчанием была встречена эта немудрящая шутка. Явившаяся взглядам картина никак не соотносилась с представлениями о загробном мире, но и привычную реальность напоминала весьма слабо. То есть, конечно, море — оно и есть море, свинцовая рябь от горизонта до горизонта, не за что глазу зацепиться. А вот звезды в разрывах облаков были чужие, и облака были чужие — низкие, багровые, и воздух был чужой, холодный, пахнущий смертью.

«Куда плыть, царь?» — «Здесь есть ветер, и он все еще дует. Держать по ветру...»

Было ясно, что мы сбились с курса, заброшены бурей в неведомые воды, быть может — на край света. Хотя мне, побывавшему за свою жизнь и в центре вселенной, и на краю света, и даже на оборотной его стороне, такое предположение представлялось нелепым... Одиссей не был мудр в традиционном понимании, а что до его всем известной хитрости... не стоило бы путать хитрость и ум. Но нельзя было отказать ему в прозорливости. А может быть, в везении. Словом, в тех свойствах натуры, которые делали его царем, а окружающих вынуждали ему прислуживать. Мы плыли по ветру, наугад и вслепую, весь дождливый день, что пополнил наши оскуделые запасы пресной воды, и всю холодную ночь, и еще один день без дождя. Но ближе к вечеру впередсмотрящий Термофил прокричал те слова, которые мало кто чаял уже услышать:

«Вижу землю!»

Впрочем, землей каменную стену, отвесно вздымавшуюся из кипящих волн, назвать можно было только от безысходности.

В каких богоборческих сражениях неведомые гиганты выломали где-то и обрушили в море этот кусок горной кручи?.. Запрокинув головы, мы пытались разглядеть, что там, наверху, но на высоте пяти, а то и десяти стадий[70]колыхался беспросветный темный туман, словно приблудное облако зацепилось за скалу и встало над нею на вечный прикол. От этого мрачного места прямо-таки разило бедой. Я ушел на корму, закрыл глаза, чтобы разглядеть источник опасности... Всевидение бунтовало. Ничего. Голый камень. Как и полагается камню, совершенно мертвый.

Но внутри скал таилось что-то злое и смертоносное. И неживое. Не тварь, не растение, даже не механизм.

Мое поведение не осталось незамеченным для Одиссея. Пускай он и не считал меня прорицателем, вроде Калханта или несчастного Даокоона, но все же признавал за мной некоторое провидческое дарование, природу которого себе объяснить не мог, а спросить открыто мешала надменность.

«Ты чувствуешь то же, что и я, Криптос»? — спросил он.

«Я не чувствую ничего, царь... кроме того, что нам не следует здесь находиться».

«У нас нет выбора, — сказал Одиссей. — Это остров, и мы должны на нем высадиться. Хотя бы затем, чтобы добыть воду и какую-нибудь пищу».

«Нет здесь ни воды, ни пищи, — возразил я. — Это всего лишь кусок голого мокрого камня, от которого стоит держаться подальше».

«Объясни это своим друзьям, — усмехнулся царь. — Своим перепуганным голодным друзьям».

«У меня здесь нет друзей. Но я не желаю смерти никому из этих людей».

«Я животом своим ощущаю угрозу. Но не вижу ее. И мне это не по сердцу, Криптос. Я не самый храбрый человек в Элладе — хотя с готовностью убью всякого, кто повторит эти мои слова! — но мне привычнее видеть противника перед собой, нежели гадать о нем...»

«Скажу только, что нам незачем кружить возле этой безжизненной скалы. Это не остров, царь, где нас ждут фрукты, дичь и вода, а если повезет — вино и покладистые рыбачки. Чем скорее мы отсюда уберемся, тем лучше. Мы не найдем здесь ничего, что хотели бы найти, а потеряем больше, чем рассчитывали».

«Вот за что.я никогда не любил прорицателей...»

«Я не прорицатель, царь».

«...так это за умение уходить от простого ответа на простые вопросы. Еще меньше мне нравится, когда я говорю, а меня перебивают».

«Ты спросил, а я ответил», — сказал я хмуро.

«Да, я спросил, а ты принялся давать несуразные советы. Неужели ты надеялся, что я им последую? Если у меня и оставались какие-то сомнения, то теперь я точно знаю: это остров, и мы на нем высадимся, хотя бы все псы Аида подстерегали нас на берегу».

«Царь...» — начал было я, но внезапно понял: меня никто не слушает. Мне вообще не стоило ввязываться с ним в спор. Те, кто знал Одиссея лучше, так и поступали: едва только он обращался к ним с вопросом, превращались либо в безответное дерево, либо в колодец, откуда до него доносилось эхо собственного голоса. Да я и сам уже весьма неплохо его знал. И какая блоха меня укусила, что я вдруг решил поделиться с ним своими сомнениями?!