«Ты поспешил, Криптос, — сказал он тихо, и сочувственная улыбка затронула его губы. — Не будь ты таким выскочкой, сейчас обдирал бы вместе со всеми шкуру с этой твари и мысленно подсчитывал свою долю. А потом вернулся бы на Итаку, или туда, откуда ты родом, и сделался бы завидным женихом. Я так и не разгадал тебя до конца... ну, теперь уж, как видно, и не разгадаю. О чем сожалею всем сердцем — не о смерти твоей, а о тайне твоей жизни, о тайне, которую ты унес к берегам Ахерона. Ты всегда казался мне умнее, чем кажешься, а значит — опаснее. Не скрою, ты был мне интересен... Но этот день — не твой день. Ты повел себя как обычный человек, а обычные люди глупы и управляемы. И неплохо годятся как наживка для крупной дичи. Считаешь меня злодеем? А я и есть злодей. Потому и разговариваю сейчас с трупом. Давно известно: злодея лепешкой не корми, а дай поделиться коварными замыслами с намеченной жертвой. Или, как у нас с тобой, хотя бы с телом жертвы. Иначе ведь он и удовольствия от своего злодейства не получит! Подозреваю, кое-кому из моих последователей эта странная прихоть выйдет боком... Я ведь сразу понял, что это за сорняк. Когда-то такое же чудовище угнездилось в Лернейском болоте, и голов у него было столько же... хотя Геракл-победитель счел, что шесть — слишком мало для настоящего подвига, и прибавил еще три, а спустя пару лет речь шла уже о полусотне... и способ, каким он одолел гадину, был сходен с тем, что избрал я, но кто помнит имена спутников божественного героя? Это певцы и сказители придумали байку про косу, чтобы отсекать, и факел, чтобы прижигать, — но ведь они мастера приукрашивать! Ради красного словца воспоют и подлеца! Хотел бы я слышать их песни о моем сражении с шестиглавым морским чудовищем! Я не Геракл, мне достаточно и шести... Ты уже понял? Нужно было скормить твари шестерых моряков — заткнуть ей каждую из шести глоток, иначе она будет мучиться, остервенеет, но не подохнет. Геракл был тугодум, он погубил полторы дюжины человек, пока не сообразил все проделать одновременно... Я обошелся меньшей кровью. Зато и добычу поделим на доли побольше. Ничего, плаванье еще не завершено... Ты мог бы жить. Я не тебя собирался подсунуть этой сволочи. Ты сам решил стать шестым моряком. — Он склонился совсем низко, так, что запущенная, утратившая форсистые завитки борода нестерпимо щекотала мое лицо. — А глаза у тебя все еще живут. Ты что же, еще не умер? Ну да кто знает, как это происходит с такими, как ты... Но жив ты или мертв — я все равно оставлю тебя здесь, вместе с трупами других пяти моряков. Твой выбор — стать шестым моряком, а мой — уплыть отсюда с ближайшей волной, на корабле, под завязку набитом сокровищами. Домой, на Итаку...»

«Будь ты проклят, Одиссей! — сказал я. — Ты вернешься домой не раньше, чем я тебе позволю! Я не подарю тебе ни единого дня!»

Вернее, пытался сказать, но губы не повиновались, сведенная отравой гортань не пропускала воздух, и он ничего не услышал.

«Прощай, Криптос... если это твое подлинное имя, в чем я сомневаюсь».

Он отстранился, и я услышал его голос, отдававший распоряжения насчет погрузки добычи. Вялые попытки склонить царя к тому, чтобы похоронить тела по обычаю предков были жестко пресечены. Может быть, и справедливо: узкая каменная полка — не лучшее место для торжественных ритуалов, здесь не было даже земли, чтобы символизировать погребение. Впрочем, добрый малый по имени Апофрас, проходя мимо, украдкой сунул мне в скрюченные пальцы что-то твердое и холодное — должно быть, монетку для Харона... Спустя небольшое время — хотя в моем состоянии время текло иначе, — я услышал размеренный плеск весел, крики рулевого Перикомпа. И все стихло.

Минула вечность, и мое тело, подвластное лишь Велению, исторгло яд Скиллы. Я закрыл пересохшие глаза, чтобы слезы вернули им способность видеть. Разжал пальцы, выронив монетку. Никакая то была не монетка — крохотная рубиновая чешуйка. Харон такое не принимает... Ощущая себя восставшим из мертвых, содрогаясь от слабости и боли в негнущихся суставах, вначале сел, привалившись к мокрому камню, а затем и встал. Факел, пристроенный Карпотелесом в трещине, погасший от дыхания Скиллы, а затем сызнова кем-то разожженный, все еще тлел. Он пережил своего хозяина. Значит, прошло не так много времени... Я нашел еще один факел, кем-то брошенный впопыхах, и размножил пламя. Тела пятерых моих товарищей лежали у самой воды, а чуть пооодаль, словно ствол ошкуренного дерева, в луже темной слизи валялась мертвая Скилла. Пора было приступать к обычному моему занятию — выживать среди мертвых.

Итак, ночь — на то, чтобы отправить тела товарищей Посейдону. Привязавши распущенными на ленты одеждами обломки скалы к ногам. Труп Скиллы пошел ко дну без дополнительных ухищрений.

Утро, сообщившее о себе далеким лоскутком яркосинего неба в дальнем конце расселины, — на то, чтобы выбраться из каменного склепа, где цепляясь за стены, а где вплавь.

День — на то, чтобы подняться на самый верх и убедиться в тщетности надежд на спасение. Рассеянные по волнам древесные обломки укрепляют в этой мысли. Вскоре течение прибивает к скале утопленника, в котором не без труда можно узнать Мизопсевда, ратника из одиссеева воинства. Становится очевидно, что далеко уплыть с добычей Одиссею не привелось.

Пускаю в ход всевидение.

Обломки действительно принадлежат нашему кораблю. Произошло нечто ужасное. Какая-то неодолимая сила подстерегла мореплавателей на выходе из расселины и утянула на дно, размолов боевое судно в мелкую щепу, поглотив людей... но, как водится, не всех.

Четверо счастливчиков болтаются на обломке мачты в трех милях отсюда. Сердца их полны отчаяния и страха. Они еще не знают, что попущением небес в их сторону держит курс судно микенских пиратов, которое спасет их и поработит.

А кто это медленно, но уверенно дрейфует на самодельном плотике в открытое море, прижимая к груди мешок с рубиновой чешуей? Без надежды на скорую встречу с микенцами, но в направлении далекого острова Схерия, куда в свое время, несомненно, и попадет, почти лишившись рассудка от голода и жажды... Что ж, мое проклятие действует. Кое-кому долго, очень долго еще не видать своей незабвенной Итаки.

Удачи тебе, царь Одиссей, она тебе определенно и очень скоро понадобится.

Я прыгаю в соленые волны и, превозмогая боль в суставах, гребу к тем, что из последних сил цепляются за мачту. Мне необходимо поспеть к ним прежде, чем до них доберутся пираты... или тибуроны. Эти четверо должны выжить. Надо же кому-то рассказать всю правду про бесславное возвращение царя Одиссея от троянских берегов! А заодно и удовлетворить мое любопытство: что же стряслось с кораблем после того, как нас шестерых бросили непогребенными в расселине Скиллы.

И я точно знаю, что поспею.

И мне расскажут про Харибду.

Моя личная одиссея подойдет к финалу в тот час, когда я захвачу власть над пиратским судном, сожгу его микенские флаги и приведу, куда захочу. Да в ту же Итаку, наконец.

Возможно, я надолго, если не навсегда, останусь шестым моряком. Одним из обреченных на заклание, но ускользнувшим от своей участи. Отныне мой жребий — быть среди обреченных, чтобы обмануть судьбу. Среди безымянных солдат, которых полководцы не глядя, тысячами бросают в горнило сражений. Среди охваченных паникой островитян, которых слизывает алчным языком цунами. Среди обреченных горожан у подножия взъярившегося Везувия. В уходящем ко дну «Титанике». В планирующем навстречу смерти пассажирском самолете с отказавшими двигателями. В зажатой на площади толпе безоружных демонстрантов, которую нагло и неумолимо утюжат танки. На последнем этаже проседающего внутрь себя взорванного торгового центра. Там, где собрались одни лишь невинно приговоренные.