- Откуда же вы знаете это, Лариса Михайловна? -почти равнодушно, без тени испуга, спросил профессор.

- Не спрашивайте, я не могу сказать. Просто поверьте мне на слово. Ради памяти Гумилева.

Профессор ничего не ответил. Открыл шкаф, долго искал нужную книгу, потом все-таки нашел и протянул ее Ларисе.

- Я многое знаю о вас, Лариса Михайловна, - сказал он. - Мне говорил Николай Степанович. Он часто бывал откровенен со мной, называл "учителем", хоть я и не достоин такой чести. Моя дочь виновата перед вами - простите ее, если можете. Но Лену мы вам не отдадим - не потому, что не доверяем вам, упаси Боже, нет...

- Но почему же? - изумленно спросила Лариса.

- Потому что... Знаете, есть такое стихотворение у Николая Степановича, одно из последних. Вы, должно быть, его не знаете... Там говорится: "Смерть в дому твоем и в дому моем. Ничего, что смерть, если мы вдвоем". И я вам тоже скажу Лариса Михайловна: ничего, что смерть, главное, что мы вместе - я, жена моя, сын, Аня, Леночка... Нас, стариков, арестуют, найдется, кому Лену забрать... К матери Николая Степановича в Бежецк отправим...

- Вы же голодаете, а в Бежецке, я слышала, еще хуже. А у нас в семье...

- А у вас - и рис, и молоко, и масло... Все это хорошо, я понимаю, но в своей семье ребенку все равно лучше. А за помощь - спасибо. Если пожелаете, найдите среди своих друзей у власти тех, кто книги любит, скажите: "Профессор Энгельгардт библиотеку распродает...". У меня библиотека большая, Леночку прокормить хватит. Или сами книги купите, помогите старику! Уж лучше в ваши руки, чем чекистам на самокрутки или, пардон, в сортир! Вы ведь - Николай Степанович говорил - и сами хорошие стихи писали...

На глаза Ларисы навернулись слезы. Она взяла книгу из рук старика, тихо сказала:

- Я даю за эту книгу полмешка риса, молоко, масло. И еще принесу продукты. Найдите для меня стихи древних персидских поэтов, у вас наверняка есть... Только одна просьба: можно мне иногда.. Видеть Лену. Она так похожа на отца...

Лариса обернулась к Аннушке. Та, со снисходительной улыбкой победительницы, протянула Ларисе ребенка:

- Возьмите, Лариса Михайловна, подержите... Отец прав, я и вправду виновата перед вами. Но я дождалась Колю, а вы - нет. Вы отреклись от него ради своей революции.

- Аня, - одернул ее профессор, - замолчи, не надо!

- Анна права, Николай Александрович, - ответила Лариса. - Я и вправду выбрала революцию, а не Гафиза. Но я верила в революцию: не судите меня за эту веру!

- Помилуйте, кто я такой, чтобы вас судить, Лариса Михайловна? - развел руками профессор. - Бог рассудит. Подержите лучше Леночку... Посмотрите, как она улыбается! От детской улыбки сердце мягчает. А вам сердце размягчить нужно...

- И позовите вашего друга с продуктами! - меркантильно добавила Анна.

- Аня, что ты себе позволяешь, опомнись! - возмутился профессор, но дочь уже не слушала его. Она сама пошла в парадное, за матросом и ларисиными дарами.

А Лариса смотрела в чуть косящие глаза Леночки и думала, что сейчас могла держать на руках их с Гафизом дочь. Только не здесь, а далеко, где-нибудь на Востоке, в чудесном саду, разбитом вокруг белого дома... Вспоминала ту, последнюю встречу с Гафизом, после которой уже ничего не было. Только разлука, боль и смерть. Потом, когда вернулась Аннушка, отдала ей Лену и вышла в парадное, прижимая к груди подаренную книгу.

- Вам нехорошо, Лариса Михайловна? - заботливо спросил у нее матрос.

- Мне хорошо, - ответила Лариса. - Только жизнь прошла мимо. Ни ребенка, ни дома, ни любимого человека, только один мировой пожар. В нем и сгорела... Пойдем, что ли? Только куда нам идти? Бездомные мы с тобой, братишка!

Бывший балтиец неловко помялся и сказал:

- Я вот о чем сказать хотел, Лариса Михайловна. Не взыщите! Кончается моя вам служба. Я все же, как-никак, моряк, воевал... Не по мне вроде как в денщиках.

- Куда же ты? Пропадешь...

- Не пропаду, Лариса Михайловна. Я свое решение твердо принял. В Финляндию двину. Там, говорят, наших много, и беляки, и братва из Кронштадта, и мирно между собой живут. Работать буду - в порту завсегда руки нужны, а там, Бог даст, снова в море пойду!

- Так застрелят же на границе! - ужаснулась Лариса, которой вдруг стало безумно больно терять этот последний осколок прошлого, который она раньше замечала не больше, чем дворового пса. - Ты слышал: чекисты стреляют по перебежчикам без предупреждения!

Кронштадтец недобро сверкнул глазами:

- Мы тоже... Без предупреждения! Я им, гадам, изрядно свинца задолжал!

Он снял картуз и неумело поклонился:

- Ну, прощайте, что ли, Лариса Михайловна. Увидитесь с товарищем Раскольниковым, кланяйтесь ему... Да он и не помнит меня - много у него таких, как я, было. Жаль. Поменьше было бы - сколько б народу уцелело!

Матрос повернулся и быстро пошел вдоль Фонтанки, не оглядываясь. Лариса раскрыла подаренную профессором книгу. Раскрыла и вздрогнула от боли и счастья, когда увидела бесконечно любимый почерк Гафиза. "Лери-Пери, - писал он. - Прими эту книгу на добрую память и долгую жизнь. Постарайся выжить - только не ценой чужих жизней. Да хранит тебя Господь! И помни: все было бы по-другому, если бы мы уехали вместе на Мадагаскар...".

Февраль 1926 года, Москва, Кремлевская больница на Воздвиженке

Расторопные больничные сиделки, или, как их теперь следовало именовать, - младший медперсонал, каждый день усердно полировали пол в ее палате. Но ощущения чистоты не оставалось - только мерзкий запах хлорки и капельки влаги, выступавшие на окнах, словно испарина. Лариса лежала под одеялом из верблюжьей шерсти, ставшим очень тяжелым и холодным, и не могла поверить, что это все происходит с ней. Душа, измученная и тоскующая, была, тем не менее, полна жадного желания жить, действовать, творить... Почему же ты изменило душе, тело, - еще недавно молодое, сильное, прекрасное, и вдруг, сразу, - немощное и чужое?

За несколько дней, проведенных в палате Кремлевской больницы, куда ее поместили по личному настоянию нынешнего "хозяина" Страны Советов, Ларисе стало понятно: эти выбеленные стены станут ее саркофагом. У здешних врачей были до неприличия проницательные глаза, они качали умными головами, прописывали инъекции и клистиры, и исподволь подготавливали: "Лариса Михайловна, мужайтесь! Брюшной тиф... Терапия начата слишком поздно. Будет сложно!" "А будет ли вообще?" - хотелось ответить ей. Но она только слабо кивала. Люди делали свою работу. Не надо им мешать.

Она то проваливалась в тяжелый сон, наполненный отрывками непонятных образов, то, обессиленная, плавала в волнах воспоминаний. Последних волнах в ее жизни...

Позади была революционная - или, точнее, диверсионная - работа в Германии, ее безнадежная попытка оправдаться перед партией, и последнее творческое увлечение - работа в формировавшейся советской прессе... Увлечение постепенно пошло на убыль - творчества в советской прессе оставалось все меньше, а партийная дисциплина не могла заменить вдохновения. Был и короткий роман с "начальником советской печати" Карлом Радеком - маленьким, тщедушным, острым на язык, на редкость симпатичным и удивительно некрасивым. Она и сейчас с улыбкой вспоминала о Карлуше - так он, наполовину в шутку, наполовину всерьез, просил называть себя. Радек не избавил ее от душевной пустоты и боли, но мог хотя бы заставить искренне смеяться, по-юношески дурачиться и бросать вызов повседневности.