Но, увы, Радек был слишком "ненастоящим", чтобы вытеснить из сердца Ларисы всех, кто жил там до него. Даже Раскольникова! К Федору, после его отчаянных, пронзительных писем из Кабула, Лариса стала испытывать что-то вроде искреннего сочувствия и ответственности за его судьбу. Но пустоту внутри, зиявшую, как выбитое революцией окно разграбленного дворца, нельзя было ничем залечить. Ни литературной работой, ни собственными изданными книгами, ни даже любовными связями - мимолетными или псевдосерьезными.

В последние годы она стала мало читать. Содержимое советских журналов, за редким исключением, казалось Ларисе пародией на насыщенную, бурную литературную жизнь первых двух лет Мировой войны, на поэтические кабаре и вечера, на сокровенную нежность и тайну той эпохи, на единственные в мире, волшебные, исполненные магии стихи, которых нынче не писали, а если и писали, то в стол.

"Иных уж нет, а те далече",- грустно констатировала Лариса, рассеянно просматривая только что отпечатанные, пахнущие типографской краской журналы. За этой ее фразой обязательно следовал гневный вопрос наиболее бдительного из коллег: "Кого это вы имели в виду, Лариса Михайловна?!" "Пушкина, а вы о ком подумали, товарищ?!", - резко отвечала она. "Но пролетарская литература породила своих гениев, а вы почему-то не хотите их замечать!", - не раз вразумляли ее "доброжелатели". Но отречься от "пролетарской литературы" Лариса не могла, как и от революции. Впрочем, революция даже на баррикадах в Гамбурге оказалась "неправильной", жестокой и грязноватой. Но ведь должна же произойти хоть где-нибудь в мире и настоящая революция! Ради этого стоило жить.

Но жить, судя по всему, оставалось недолго. Лариса вдруг почувствовала, как вокруг ее шеи затягивается железная петля. Сталин терпеть не мог "ленинскую гвардию", и особенно тех, кто был близок к Льву Давидовичу Троцкому. Сам "Левушка" еще заседал в Политбюро ЦК, однако по всему выходило, что дни его сочтены. Все было кончено. Оставалось только отречься от "революционного идеала", оказавшегося нелепым и ложным идолом, как тот памятник Иуде, воздвигнутый Троцким на волжском берегу...

Но для отречения у Ларисы не хватало сил и смелости. Это значило перечеркнуть всю свою напрасно прожитую жизнь и покаяться... Покаяние было для нее страшнее смерти. Покаяния не наступило, а смерть пришла. Как водится, внезапно. Зимой 1926 года Лариса тяжело заболела.

Накануне Лариса была на банкете в Кремле. Новый "Хозяин", как его шепотком называли "ближние", (или "Коба", как его, тоже шепотом, называла "ленинская гвардия") был с ней на редкость любезен. Подсел к "товарищу Рейснер", брал за плечи толстыми крепкими пальцами, которые, как показалось Ларисе, оставляли на коже, словно на книжной странице, жирные масляные следы. Вождь великодушно улыбался, шутил, называл ее "нашей первой советской красавицей". Но от его улыбки и голоса Ларису охватывало паническое желание отбиваться и бежать. Должно быть, она слишком явно показала свое отвращение, потому что Сталин вдруг замолчал и посмотрел на нее, как палач смотрит на смертника. Вокруг вдруг воцарилось кладбищенское молчание, только кто-то тоненько заикал от страха. "Хозяин" спрятал убийственный взгляд за маской полуулыбки и широким жестом придвинул к ней коробку конфет, лежавшую рядом с ним: "Кушайте, кушайте, Лариса Михайловна!" Лариса видела, что к этой коробке никто из приглашенных не прикасался. Она взяла конфету, словно принимала вызов. Были времена, когда ее не страшили пули и снаряды. Конфетка... Это вполне изящно, в стиле эпохи Медичи и Борджиа. У Сталина есть вкус.

Вскоре после этого банкета она заболела. "Хозяин" прислал ей кремлевского врача. Тот обследовал ее и безапелляционно сказал, что дело в сыром молоке, которое Лариса пила накануне. Не слушая возражений домашних, "лейб-медикус" велел перевести больную в Кремлевскую больницу на Воздвиженке. Туда летом 1925 года перевели лазарет для избранных, на Воздвиженку, в шестой дом.

- Я не оставлю Ларочку, - решительно заявила врачу встревоженная Екатерина Александровна.

- Что же, товарищ Рейснер, - ответил на это врач. - Вы можете ухаживать за дочерью, руководство больницы не будет против. Советую вам поскорее собраться: мы пришлем машину.

- Меня смогут навещать друзья? - только и спросила Лариса. - А Алешу? Ко мне будут пускать Алешу?

Алешей звали приемного сына Ларисы. Настоящая мать мальчика работала поломойкой в свердловском Уралпромбюро. Кормить детей ей было нечем, двух ее старших сыновей уже кормила улица - и несчастная мать, скрепя сердце, отдала младшего мальчика на воспитание к "товарищу Рейснер". Лариса привыкла к Алеше, словно он был последней ниточкой, привязывавшей ее к земле. Теперь ей хотелось ухватиться за эту ниточку, как за последнее средство спастись. Быть может, любовь и жизнь одержат победу над болезнью и смертью? Захотелось прочитать "Отче наш" - впервые за последние лет десять. "Неужели забыла? - с ужасом подумала Лариса. - Нет, все-таки помню: "Отче наш, иже еси на небесех..." Господи, только бы у меня не отняли Алешу... Больше ничего не прошу".

- Ладно, будут пускать. - без особого энтузиазма заверил ее врач. - Собирайтесь, Лариса Михайловна.

За считанные дни состояние Ларисы катастрофически ухудшилось. Она почти не поднималась с больничной койки и большую часть суток спала. Екатерина Александровна ухаживала за ней. Алеша был рядом, сидел у постели, держал Ларису за холодную вялую руку.

В первых числах февраля Лариса вдруг сказала матери:

- Кажется, скоро день рожденья Федора... Вот бы он пришел проститься со мной! Скажи ему, мама!

- Что ты, девочка моя! - зарыдала Екатерина Александровна, - Как: "проститься"?! Ты еще поправишься!..

- Даст Бог, мама...

Раскольников уже два года служил в Москве, но за это время они ни разу не виделись. Из Кабула Федор писал Ларисе, отчаянно просил не разводиться с ним "ради себя самой". Она настаивала на разводе и не хотела встречаться. Необходимые бумаги Федор передал через Михаила Андреевича Рейснера. Федор, казалось, совсем смирился с расставанием и тоже занялся "молодой советской литературой". Он возглавил журнал "Молодая гвардия" и издательство "Московский рабочий", стал громить "попутчиков" - писателей, примкнувших к новой советской литературе, но далеких от большевистских идеалов.

Федор Федорович частенько клеймил литературную "гумилевщину", но гнев этот все больше казался напускным. В Кабуле, вскоре после бегства Ларисы, чтобы хоть как-то заполнить постылые дни, он проглотил несколько привезенных Колбасьевым тоненьких книжек. В одной были на редкость удачные переводы из Киплинга, выполненные ученицей Лозинского Адой Оношкович-Яцыной, другая оказалась посмертным сборником ненавистного Гумилева. Сначала он читал с болью и отвращением, потом - пробрало, как крепкое вино, которое не портится со смертью винодела. "Все-таки стоящий человек был этот Гумилев, хоть и контра!", - сказал он как-то Колбасьеву. "Не боитесь такое говорить?" - криво усмехнулся Сергей Адамович. "Я свой страх в Балтийское море выбросил!", - ответил Федор.

Из Афганистана Раскольникова вскоре отозвали, с должности сняли, но решили приберечь "старый партийный кадр" - отправили, словно в запас третьей очереди, руководить литературой. Но испытанный боец и в запасе - боец! Раскольников, не смутившись, твердо решил сам заняться литературой. Отчасти, оттого, что больше было нечего делать (пить надоело); отчасти, чтобы доказать Ларе, что может писать не хуже этого Гумилева. Тот посвятил Ларисе пьесу, значит и он, Раскольников, напишет пьесу для "Лебеденочка". Новые времена диктовали новые темы. Так родилась пьеса "Робеспьер" - о французской революции, о термидорианском перевороте, который отправил на гильотину "отработанных" вождей - Робеспьера, Сен-Жюста и Кутона.