На сессии 1601 года все повторилось сначала — всплеск негодования и ее обещания, которым уже не верили. Палата вышла из повиновения и твердо решила принять закон против монополий. Возмущенный Сесил заявил: «Я был членом этой палаты в шести или семи парламентах, но никогда не видел ее в таком беспорядке. Это больше походит на грамматическую школу, чем на парламент». Когда стало ясно, что депутаты не поддадутся на уговоры министров, королева снова выступила на сцену. Она вызвала к себе спикера и милостиво поблагодарила палату общин за заботу о благе государства, пообещав отменить патенты: «Она никогда не соглашалась даровать что-либо, что было бы злом само по себе. А если в нарушение ее пожеланий творилось какое-нибудь зло, она сама примет незамедлительные меры к его исправлению». Елизавета была слишком опытна, чтобы дважды прибегать к одному и тому же трюку, поэтому спустя три дня она действительно издала прокламацию, отменив восемь монополий. В эйфории от своей, пусть частичной, победы депутаты уполномочили своих представителей поблагодарить ее величество. 30 ноября 1601 года королева приняла их во дворце Уайтхолл и произнесла свою последнюю публичную речь, вошедшую в историю как «Золотая речь». Она как будто чувствовала, что это ее последняя возможность обратиться к депутатам публично и запечатлеть свой образ в их памяти таким, каким она хотела. Мерно и с достоинством она начала говорить: «Уверяю вас, что нет государя, который любил бы своих подданных сильнее Нас или чья любовь могла бы затмить Нашу. Нет такой драгоценности, которую я предпочла бы этому сокровищу — вашей любви, ибо я ценю ее выше, чем любые драгоценности или богатства: они поддаются оценке, а любовь и благодарность я считаю неоценимыми. Господь вознес меня высоко, но славой своей короны считаю я то, что управляю, пользуясь вашей любовью… И я не хотела бы жить дольше, чем пока я буду видеть, что вы процветаете, и это — мое единственное желание… Наше королевское достоинство не потерпит того, чтобы Наши пожалования оказались тяжелы для народа и угнетение получило привилегии под предлогом Наших патентов. Действительно, услыхав об этом, я не знала покоя, пока не исправила положение. Могут ли те, кто так угнетал вас, пренебрегая своим долгом и Нашей честью, надеяться избежать наказания? Нет. Господин спикер, я заверяю Вас, что… желаю, чтобы все ошибки, беспокойство, неприятности и притеснения, чинимые этими плутами и негодяями, недостойными имени подданных, не остались без заслуженного наказания…

У меня перед глазами всегда стоит картина Последнего Суда, поэтому я управляю так, как если бы я была призвана отвечать перед Высшим Судией. Перед его престолом я заявляю, что никогда не лелеяла в своем сердце мысли, которая не была бы направлена на благо моего народа. И теперь, если моя королевская щедрость обратилась во вред моему народу, вопреки моей воле и намерениям… и кто-нибудь, имеющий власть от меня, пренебрег или извратил то, что ему было поручено мною, надеюсь, Господь не отнесет их вину и преступления на мой счет… Я знаю, что звание короля — славный титул, но уверяю вас, что сияющая слава власти не ослепила Нас настолько, чтобы Мы не видели и не помнили, что и Нам держать ответ перед Великим Судией. Быть королем и носить корону представляется более лестным тем, кто смотрит со стороны, чем тем, кто ее носит. Что касается меня, я никогда не была польщена славным званием государыни или королевской властью так, как тем, что Господь сделал меня орудием для утверждения его истины и славы и для защиты этого королевства… от опасности, бесчестья, тирании и угнетения. Никогда на моем троне не будет королевы, которая была бы большей ревнительницей моей страны, больше заботилась бы о подданных и была бы готова охотнее подвергнуть риску и отдать свою жизнь ради вашего блага и безопасности, чем я. Думаю, на этом троне у вас были и будут государи могущественнее и мудрее меня, но у вас никогда не было и не будет никого более заботливого и любящего.

Если бы я преувеличивала свои достоинства или ссылалась на слабости моего пола, я была бы недостойна жить и не заслуживала бы тех милостей, которых удостоилась от Бога, наделившего меня сердцем, до сих пор не страшившимся ни внешних, ни внутренних врагов. Я говорю это, чтобы воздать хвалу Господу в вашем присутствии, а не для того, чтобы что-то приписать себе. Ибо, Господи, что есть я, которую не устрашили былые происки и опасности? О, что могу я совершить, чтобы говорить о какой-то славе! Боже избави. Все это я прошу Вас, господин спикер, передать палате вместе с изъявлениями моего сердечного расположения».

Когда королева замолчала, многие плакали, не скрывая слез умиления. Она усмирила вчерашних бунтовщиков и ниспровергателей устоев, как добрая мать не в меру расшалившееся дитя, и теперь они смущенно шмыгали носами. Им внезапно открылось, что бы там ни случилось с монополиями, их королева прощается с ними и скоро покинет свой народ. Когда депутация вернулась в палату, еще не оправившись от пережитого эмоционального потрясения, кто-то предложил записать текст речи ее величества на золотых скрижалях, чтобы навсегда сохранить его для истории.

В суете как-то сам по себе отпал вопрос о десятках уцелевших монополий, гораздо более важных и доходных для короны, чем те, которые были отменены. Елизавета снова получила передышку и больше не вспоминала о проклятых лицензиях в те последние полтора года жизни, что ей оставались. Когда же депутаты спохватились, она уже была недосягаема для их критики, и следующая волна общественного возмущения обрушилась на голову ее преемника — Якова Стюарта. Она же, как всегда, выиграла.

Смерть розы

Никогда прежде ее организм, зажатый в тиски ежедневной дисциплины, не находился в такой дисгармонии с душой, как в последние отведенные ей восемнадцать месяцев. По-прежнему, вставая поутру, Елизавета часто приглашала учителя танцев, музыкантов, и танцкласс мог продолжаться, пока шестидесятидевятилетняя королева не исполняла шести галлиард подряд. При дворе все шло своим чередом, и Елизавета, как светило по небосклону, неизменно совершала свой привычный путь через аудиенц-зал в кабинет или зал заседаний Тайного совета, где подолгу работала, принимала иностранных послов. Она не изменяла привычкам — выезжала, охотилась, не давая себе ни малейшей поблажки, и по-прежнему отправлялась в хлопотные летние поездки по стране. Только самым близким друзьям она могла изредка посетовать на болезни: конечно же ее кости ломило, мучил бок, а временами на нее нападала слабость. Но она безжалостно взнуздывала себя и гнала вперед.

И все же силы изменяли ей. Елизавета угасала в меланхолии. Казалось, она потеряла интерес ко всему, что раньше доставляло ей удовольствие. Напрасно пытались придворные развеселить королеву свежими эпиграммами; актеры, приглашенные играть во дворце на Рождество, не заинтересовали ее. Она лишь печально улыбалась, как бы извиняясь за то, что времена ее веселья миновали. Глубокая задумчивость овладевала ею внезапно, и, погруженная в собственные мысли, старая королева часами сидела в темноте, не замечая никого вокруг. Она не позволяла фрейлинам приносить свечи, но они и без того знали, что по ее лицу текут слезы.

Великая королева уходила из жизни разочарованной, познав неблагодарность всех, кому она отдавала свои силы, — неверность друзей и непостоянство народа. Она плакала о своем одиночестве, и все чаще имя Эссекса срывалось с ее губ. Ей хотелось вернуть и снова увидеть рядом своего капризного и необузданного Робина. В такие минуты Елизавета вдруг делалась лихорадочно разговорчива и подолгу не отпускала от себя того, кто попадался под руку. Она говорила и говорила, все об одном и том же — об Эссексе, вспоминая все то, что было дорого ей. Но внезапно, осознав, что его больше нет и она сама обрекла его на смерть, разражалась слезами. Эти изнуряющие приступы постоянно возобновлялись, Елизавета теряла самоконтроль. Временами окружающим казалось, что рассудок и память начинают изменять королеве, но она неизменно брала себя в руки.