— Тебя хоть это шоу кормит? — спросил я ее.

— Не смеши меня! Раньше хоть что-то с него имела, а теперь — ничего. Кое-что капает из профсоюза портовых рабочих — им Джек в свое время какую-то услугу оказал. Я им про эту услугу напомнила, вот они мне и платят. Все его наследство.

— Поразительно.

— Что?

— Что он и после смерти заботится о тебе.

— Но ведь и она кормится памятью о нем. Вот что меня бесит.

— Знаю. Я читаю газеты. Ты когда-нибудь видела ее шоу?

— Ты что, шутишь?! Да я к ней близко не подойду.

— Она заходила ко мне, когда выступала в Трое. О тебе, должен сказать, отзывалась неплохо. «Старая полковая лошадь, — говорит. — С ней не так-то просто справиться».

Алиса засмеялась, откинула со лба волосы, которые, хоть и приобрели теперь прежний, густо-каштановый оттенок, изменились все равно: после смерти Джека корни волос поседели у нее за два дня. Впрочем, цвет у них теперь был именно такой, какой надо. Настоящая, первозданная Алиса. Она откинула волосы со лба, осушила стаканчик чистого джина и не без гордости сказала:

— Это она к тому, что ей со мной не справиться.

— Может быть, именно это она и имела в виду. Я с ней согласился.

— Она никогда по-настоящему Джона не знала. Когда она переехала в Акру, то решила, что он у нее в кармане. И потом, когда я уехала из «Кенмора», тоже решила, что победила. Но она его не знала.

— А я думал, что из «Кенмора» уехала она.

— Да, она. Полиция пронюхала, что она там, и Джон снял ей квартиру — сначала в Уотерфлите, а потом в Акре. Он возил ее с места на место, но в баре «Рейн-бо» бывал с ней постоянно, и я воспротивилась. Сказала ему все, что думаю, и уехала. А через три дня Джек звонит мне и говорит, чтобы я вернулась, что снимет дом или квартиру. Но в Олбани мне возвращаться не хотелось, и он стал ездить ко мне в Нью-Йорк. Представляю, как она бесилась.

Помню, как Джек дважды рассказывал при мне о том, как он познакомился с Алисой. «Останавливаюсь на красный свет на Пятьдесят девятой улице, а она прыгает ко мне в машину и сидит — так и не смог ее вытолкнуть».

В каком-то отношении это была правдивая история. Джеку так и не удалось «вытолкнуть» ее из своей жизни — Алиса не могла уйти. Она хотела, чтобы ее похоронили поверх него, но и это ее желание выполнено не было. Пришлось ей довольствоваться местом по соседству; похоронили ее, всегда такую набожную, без отпевания, как и Джека. Ее убийцы отобрали у нее будущее, и это тоже было связано с Джеком. В Кони-Айленде, на Джонс-Уок она намеревалась открыть чайную, которая бы за считанные часы превратилась в распивочную, а также разрешила использовать свое имя на тотализаторных бланках. Практикуясь в тирах Кони-Айленда и регулярно стреляя из пистолета во дворе своего дома, она набила руку и считалась отличным стрелком — такой, во всяком случае, прошел слух. А в некоторых барах Кони-Айленда и Бруклина, куда Алиса ходила в сопровождении гангстеров, которым была нужна для социального статуса, она с задиристостью алкоголички заявляла, что может одолеть любого мужчину в баре. Поговаривали даже, что она грозилась вывести на чистую воду тех, кто убил Джека, но я в это никогда не верил. Не думаю, чтобы она знала больше, чем мы. У каждого из нас были на этот счет свои соображения.

Помню, как она сидит за столиком в этой забегаловке и, откинув назад голову, громогласно смеется смехом победительницы. Больше я ее не видал. Несколько месяцев спустя я говорил с ней по телефону; она пыталась спасти заложенный в Акре дом и хотела даже подбить нескольких ребят продавать выпивку туристам. Но собрать столько денег (требовалось шесть с половиной тысяч) Алиса не смогла, и дом спасти не удалось. Я, со своей стороны, сделал все, что мог, но лишь оттянул развязку. Алиса написала мне письмо, и на этом связь между нами прервалась. Вот последний абзац этого письма:

«Как-то Джек, когда он был навеселе, сказал мне: «Если не умеешь рассмешить, и до слез довести не удастся». Что он имел в виду, как ты думаешь? Я, например, не знаю. По-моему, это просто заезженная хохма, которую он услышал от какого-то старого комедианта. Но что-то Джек наверняка имел в виду, когда мне это говорил, вот я и думаю, до сих пор ломаю себе голову, что бы это значило. Может, все дело в том, что он считал себя чем-то вроде эстрадного артиста, комика, а ведь так оно в каком-то смысле и было. Меня он, во всяком случае, рассмешить умел. И не меня одну. Видит Бог, мне его ужасно не хватает».

И подпись: «Люблю, целую — один раз». На тот свет она отправилась спустя месяц, задолжав шестьдесят четыре доллара за квартиру, стоившую тридцать два доллара в месяц, и оставив после себя сундук с фотографиями и газетными вырезками, двух брюссельских грифонов, которых, как она полагала, Джек привез ей из Европы, а также перстень, обручальное кольцо и брошку — и то, и другое, и третье с брильянтами.

Да она и сама была брильянтом.

Ее убийц тоже не нашли.

Мэрион я видел последний раз в 1936 году в старом бостонском театре Хоуард-тиэтр — еще одна закулисная встреча. А что вы думаете? Может, Джек и не случайно остановил на этих двух женщинах свой выбор. И жизнь Кики, и жизнь Алисы очень напоминали сценическую постановку; обе превосходно сыграли каждая свою роль, первая — искусительницы, вторая — верной жены, обе были ведущими фигурами многоактной подпольной драмы. Мэрион подвизалась в главной роли шуточной феерии «Чертова кукла», когда я прочел в «Глоуб», что ее обворовали, и поехал в театр с ней повидаться. Приехал я перед самым началом семичасового шоу.

Она сидела в одной из самых больших гримерных Хоуард-тиэтр и слушала Бинга Кросби[83], который вполголоса напевал по радио «Если бы работку эту получить». Поверх костюма на ней красовался выцветший лиловый халат, который она накинула, не запахнув, так что из-под него моему нескромному взгляду открывался телесного цвета купальник, который предпринимал слабые усилия скрыть ее прелести. Кики обмахивала пальцы ног двумя веерами из страусовых перьев, один из которых то и дело падал, и, нагибаясь, она демонстрировала бескрайние просторы ослепительной, как снег, женской плоти. На афише она назвала себя, воспользовавшись цветистой подписью под своей фотографией времен покушения в «Монтичелло», — «Трепетный цветок любви Джека-Брильянта». Полупрофессиональный танец на пуантах (четыре выступления в будние дни, пять — по субботам), с которым Кики выступала теперь, имел гораздо больший успех, чем топтание в кордебалете, ибо давал ей возможность демонстрировать товар лицом.

Полы ее халата взвились, и она повисла у меня на шее, дав мне возможность впервые в полной мере ощутить всю ее упоительную упругость. Когда с «официальной частью программы» было покончено, Кики выдвинула ящик комода, извлекла оттуда пару шелковых желтых трусиков, поддела их пальчиком за расписанную белыми цветочками кайму и помахала у меня перед носом.