Под окнами квартиры Мэрион на Тен-Брук-стрит раздался автомобильный гудок. Джек поднял окно.

— Уже поздно, Джек, — крикнул ему снизу Фрэнки Теллер. — Ты же сказал «полчаса». А прошло уже два. Алиса ведь с меня спросит. «Чтобы привез его обратно, — наказала она. — Ко мне».

Но возвращаться в «Пэроди-клаб» Джеку не хотелось. Он устал от праздничного застолья, праздничных тостов, праздничной Алисы. Он опустил окно и взглянул на Мэрион, которая сидела на кровати, завернувшись в длинный, до полу, бежевый шелковый халат — его Джек подарил ей полгода назад, когда он еще сорил деньгами. Ниже колена на халате был вышит огромный коричневый цветок, такого же цвета, как полоски на рукавах. Красота. Интересно, будут ли у него женщины красивее этой?

— Ты женщин ни в грош не ставишь, — заявила Мэрион.

— Слушай, детка, хоть сегодня не цепляйся, ладно? Дай кайф словить.

— Ведешь себя с нами, как с кошками, черт побери. Гладишь нас, щекочешь да сюсюкаешь: «кис-кис-кис».

Вспомнив все это, Джек рассмеялся. Повалился головой на подушку и захохотал. Она права. Посмотришь кошке в глаза — и она заурчит. Если любит, будет сидеть и никуда от тебя не убежит. Хочет, чтобы ее за ушком почесали. Чтобы теребили ей усы. Дай ей то, что она хочет, и она заведется. С пол-оборота. Джек засмеялся, оторвал ноги от пола и заметил, что все еще сидит в носках.

Он сел на кровати, стянул один носок, бросил его на башмак, но промахнулся.

…я пью за его неуживчивость, за стремление не совратить мир, а устрашить его, плюнуть в лицо общественному мнению, которое заклинает, «чтобы никто не проводил сына своего и дочери своей чрез огонь Молоху[81].

Теперь Джек будет жить другой жизнью. Куда он подастся? В Адиронадак? В Вермонт? Не исключено. Но ведь Колл за решеткой, его мальчики после стрельбы в Аверилл-парке и засады на Манхаттане разбежались кто куда. Придется Джеку опять начинать с нуля — сколько можно? Сколько народу уже полегло. Майк Салливен, Толстяк Уолш, Эдди. Он начал стаскивать второй носок, вспоминая всех, с кем имел дело, — друзей и врагов. Брокко. Малыш. Француз. Коротышка. Красавчик. Мэтти. Хайми. Фогарти. Кто уехал, кто на том свете, кто в тюряге. И тут, впервые в жизни, он сам показался себе таким же уязвимым, как и они, — чем-то очень хрупким, непрочным. Сезонной пташкой. Когда же кончится сезон? Он вновь и вновь оставался в живых, чтобы вновь и вновь пытаться изменить то, что изменить был не в силах. Так переменится когда-нибудь Джек-Брильянт? Или проснется наутро, стряхнет с себя сегодняшнее благодушие и вновь возьмется за то же самое, за то, что делал всю сознательную жизнь, день за днем? Способен ли он вырваться из этого заколдованного круга? Утром он заплатит Маркусу, которому задолжал, поедет с Кики в горы, наврет Алисе с три короба, потом как-нибудь ее улестит — а там видно будет. Где взять денег? Ничего, что-нибудь подвернется.

Он эти проблемы решит, он, Джек-Брильянт, тот, кто был задуман Провидением, тот, кто каждый день, сегодня, и вчера, и позавчера, лепится заново, из своей собственной глины.

Ага. Задуман Провидением.

Эта мысль запала Джеку в голову, когда он, стащив наконец второй носок, потянулся к комоду и увидел в верхнем ящике четки. «Надо бы еще раз прочесть молитву», — подумал он. Нет. Никаких четок. Никаких молитв. Хватит угрызений. Раз он создан Провидением, значит, может не меняться. Джек так обрадовался, что он свободен от необходимости меняться, что даже заурчал, это тихое урчание словно бы раздавалось из сточной трубы безумия… Но ведь он не безумен, он просветлен — или это одно и то же? Урчание становится громче, подкатывает к горлу, переходит в фырканье, потом уходит в нос, превращаясь в благостное похрапывание, и в глаза, которые увлажняются от этой всепроникающей радости. Теперь все его естество — тело, мозг и дух, не имеющий ничего общего с тем, что он наконец узнал в зеркале, — содрогается в экстазе узнавания…

…Джек, когда ты наконец решишь уйти, когда от тебя останутся лишь потрепанные полицейские отчеты да пожелтевшие газеты, мы и тогда не будем печалиться. И вместе с тем мы ощутим пустоту, ведь нас покинет наш друг, наш непревзойденный, ни с кем не сравнимый Джек. Джек, который внес сумятицу в нашу жизнь. Для нас, Джек, ты навсегда останешься примером беззаветного мужества, и, если бы даже сюда явился Иисус Христос, я не уверен, стал ли бы Он вровень с тобой. Думаю, однако, что выражу всеобщее мнение, если скажу, что мы все желаем тебе успеха. А потому за твое здоровье, Джек, за здоровье всех нас! А еще за то, чтобы ты благополучно добрался домой, Джекки!

Джек слышал, как под окнами здания суда толпа взорвалась аплодисментами. Но он-то знал: приветствуют они не того, кого следует.

«Я этого подонка хорошо изучил, — сказал Джек, — погружаясь в свой последний сон. — Всегда был отпетым негодяем».

Миссис Лора Вудс, домохозяйка меблированных комнат по адресу Доув-стрит, 67, сообщила, что слышала, как по крытым ковровой дорожкой ступенькам поднялись на второй этаж два человека и как они, пройдя мимо папоротника в кадке, вошли в комнату, где спал именитый постоялец, который, когда снимал эту комнату, назвался «мистер Келли». Она услышала выстрелы, три Джеку в голову и еще три в стену, а затем один убийца сказал другому: «Давай для верности еще пару пуль выпустим. Я уж думал, не дождусь». А второй сказал: «Брось ты. Хватит с него».

Миссис Вудс позвонила в «Пэроди-клаб», где в это время, она знала, веселилась миссис Брильянт. Полицию известили о случившемся только в 6.55 утра, уже после того, как Док Мэдисон подтвердил: «Да, на этот раз уйти от смерти Джеку не удалось». Когда полиция приехала, Алиса держала в руках окровавленный носовой платок, которым она вытирала лицо трупа, смотревшего на нее вытаращенными глазами.

— Малышик ты мой, — повторяла она снова и снова. — Я не виновата, не виновата.

«А ведь еще несколько месяцев назад, — писал Уинчелл, — мы называли его «Потускневшим Брильянтом»…»

На поминках, которые проходили в доме Алисиных родственников на Лонг-Айленде, Джек возлежал в смокинге, с печаткой, сжимая в руке четки. Родственники прислали четыре венка, а на ленте пятого, из красных роз, который приобрели в складчину я, Барахло и Флосси, значилось: ОТ ТВОИХ ДРУЗЕЙ. Окровавленное сердце восемь футов в обхвате предназначалось «Дяде Джону». Алиса же прислала сплетенный из желтых чайных роз и лилий стул высотой в пять с половиной футов, на спинке которого, на узкой марлевой ленте, двухдюймовыми золотыми буквами начертала: ОПУСТЕВШИЙ СТУЛ. НАКОНЕЦ ТЫ МОЙ И ТОЛЬКО МОЙ. ОТ БЕЗУТЕШНОЙ ЖЕНЫ.

За гроб из красного дерева, обошедшийся в восемьсот долларов, заплатил Оуни Бешеный. Когда-то Джек был застрахован профсоюзом на семьсот долларов, но компания эту страховку аннулировала. Похоронить Джека решили рядом с Эдди, на католическом кладбище «Крестный путь», однако церковь хоронить его в освященной земле не разрешила. И служить похоронную службу не разрешила тоже. Я было добился от кардинала Хейса разрешения отслужить молитву в кладбищенской часовне, однако священник в последний момент отказался, отчего все женщины ударились в слезы. В результате вместо священника молитву прочитал тринадцатилетний кузен Джека, а сотни людей, пришедшие проводить Джека в последний путь, стояли у входа в часовню под дождем.