Поняв, что резонанс, который получили стихи «мальчишки», не позволит замять дело, «голубой паша» подписал приказ об его аресте. Подписывая, кривил узкие губы в иронической усмешке: не даст старуха Арсеньева наказать внука, на все кнопки нажмет, дело круг совершит и к нему же вернется, дабы выручал из опалы. Однако «Записку» императору составил по правилам, учитывая настроение царя-батюшки: «Вступление к сочинению дерзко, а конец – бесстыдное вольнодумство, более чем преступное».

Получив докладную, Николай написал Бенкендорфу:

«Приятные стихи, нечего сказать; я послал Веймарна в Царское Село осмотреть бумаги Лермонтова и, буде обнаружатся еще другие подозрительные, наложить на них арест. Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого молодого человека и удостовериться, не помешан ли он; а затем мы поступим с ним согласно закону».

Резолюция доброго не предвещала, но вмешательство Дубельта, до которого Елизавета Алексеевна добралась через старика Мордвинова (начальник штаба жандармского корпуса женат на племяннице адмирала), да чистосердечное признание виновного (не запирался, не дерзил, при первой же угрозе назвал имя сообщника, к распространению руку приложившего) смягчили государево сердце. Состав преступления требовал по закону весьма строгого наказания. С Лермонтовым Николай поступил почти «по-отечески». Елизавета Алексеевна, которой мерещились и Сибирь, и Вятка, и солдатчина, вздохнула с облегчением: «Мишенька по молодости и ветрености написал стихи на смерть Пушкина и в конце написал неприлично насчет придворных. Государь изволил выписать его тем же чином в Нижегородский драгунский полк в Грузию».

При обычном, не носившем характера наказания, переводе из гвардии в армию полагалось повышение, Лермонтова перевели «тем же чином». Что до остального, то лучшего нельзя было и ожидать. Во-первых, драгуны, «спешенная конница», «которая находит сама в себе достаточную долю самостоятельности, чтобы в случае нужды обойтись без помощи пехоты», в фаворе у Николая Павловича. В этом он также подражал великому пращуру (в составе регулярной армии Петра I – 33 драгунских полка); во-вторых, Нижегородский драгунский – самый блестящий из кавказских: здесь по традиции служила грузинская знать. К тому же, и это Елизавете Алексеевне от родственницы, Прасковьи Ахвердовой, воспитавшей детей Александра Чавчавадзе, достоверно известно: хотя нижегородцы и принимают участие в военных действиях, не на них ложится основная тяжесть кавказской войны. (Полк был показательный, и его, по возможности, старались поддерживать в парадном состоянии.)

Словом, наказание было вроде бы и не совсем наказанием, тем паче что Кавказ в глазах Елизаветы Алексеевны был почти что «своей провинцией»: и именья столыпинские там находились, и родственников множество. Павел Иванович Петров, муж сестры Марии Акимовны Шан-Гирей – Анны, – в начштабах у самого Вельяминова. Да и Миша Кавказ любит, и климат тамошний, не в пример здешнему, петербургскому, лядащему, – живителен. Не прогулка, конечно, какая-никакая, а война, но к военным опасностям, даже применительно к обожаемому внуку, Елизавета Алексеевна, сестра трех кадровых офицеров, уцелевших в наполеоновских войнах, относилась спокойно.

Елизавета Алексеевна успокоилась, насколько это было возможно в ее положении, а вот внук ее – нет. И не перевод из гвардии в армию, не ссылка, не расставание с «блестящими тревогами» Петербурга тяготили его, а, судя по письмам С.Раевскому, вина перед ним. Письма эти Раевский сохранил.

27 февраля 1837 года. Петербург. С.А.Раевскому:

Начало марта 1837 года. Петербург. С.А.Раевскому:

Первая половина марта. Петербург. С.А.Раевскому:

Судя по письму А.Г.Философовой, которая сообщает мужу 27 февраля 1837 года, что Мишель уже девять дней под арестом, Лермонтова привезли в верхнюю комнату Главного штаба 19 февраля; тогда же, очевидно, был снят и первый допрос, во время которого он отказался назвать имя человека, занимавшегося распространением непозволительных стихов. Следующий тур дознания – «от государя» – произошел, по всей вероятности, утром 20-го, так как 20 февраля у Раевского произвели обыск, а 21-го – Святослав Афанасьевич был арестован, и опасаясь, что Мишель по неопытности «сболтнет лишнее», через камердинера Лермонтова, Андрея Ивановича, передал ему копию своей докладной. Записка была перехвачена. Это осложнило положение губернского секретаря: Николай и во время следственных разбирательств требовал и ожидал полного к его справедливости доверия. Впрочем, даже если бы Андрей Иванович и не сплоховал, вряд ли его питомец воспользовался бы предложением любезного Святослава: не называть его имя. Раевский истолковал поведение Мишеля желанием «через сие приобресть себе славу».

Разумеется, Лермонтов не настольно наивен, чтобы не понимать: стечение обстоятельств – внезапная смерть Пушкина и то, что в результате пережитого им нервного потрясения появились стихи, которые уже можно открыть свету, и есть тот случай, которого он так долго ждал. Помните его предрождественское письмо Марии Александровне Лопухиной: или случай не представится, или не хватит решимости им воспользоваться? Больше того, хотя автор непозволительных стихов и утверждает (в объяснительной записке), что не видел в них ничего противного закону, он наверняка догадывался: столь дерзкий поступок даром не пройдет. Знал и рискнул, чувствуя: что-то сбывалось над ним…

И все-таки грубость Святослава Раевского несправедлива. При всей решительности, с какой младший его друг воспользовался самим Провидением данной возможностью крупно рискнуть и крупно выиграть, случай был особый – из тех, когда славы ищут князю, а себе – чести.