Шумнуло по всей Белой Елани – от стороны Предивной до Щедринки: Демид Боровиков воскрес из мертвых. И похоронная была, а вот, поди ты, живехонек, хоть и одноглазый. Мало того – успел подраться с прижимистым папашей Филимоном Прокопьевичем.

Толковали всякое. Одни хвалили Демида, другие осуждали.

Всем интересно было поглядеть: каким он стал, Демид? Не парень теперь с кудрявым чубом, а мужчина за тридцать лет.

Ни свет ни заря заявились к Филимонихе соседки, но старуха не пустила их через порог. В сенях встретила и выпроводила вон: не до соседушек!..

Еще до того как Агния пришла на работу в контору геологоразведочной партии, молва докатилась до нее, будто бы Демид чуть ли не насмерть пришиб Головешиху и что Анисья надавала ему по щекам.

В бревенчатом крестовом доме, где когда-то жил дядя Головешихи, Андрей Феоктистович Юсков, раскулаченный в начале тридцатого года, в трех комнатах работали геологи – Матвей Вавилов, двоюродный брат Степана Егоровича; инженер Матюшин, еще молодой парень; Олег Двоеглазов – начальник комплексной разведывательной партии треста «Енисейзолото»; маленький, щербатый Аркашка Воробьев – геолог-практик и две девушки – Лиза Ковшова и Эмма Теллер. Лиза и Эмма, недавние десятиклассницы, работали помощницами Агнии в коллекторской. Еще неопытные, путающие аншлифы минералов, с трудом отличающие кобальтовые минералы от магнезитовых или даже железных руд.

Агния прошла через большую комнату, как сквозь строй. Она догадалась, что в конторе только что разговаривали про нее и про Демида Боровикова.

В обеденный перерыв в коллекторскую к Агнии зашел Матвей Вавилов – нескладный, долговязый мужчина.

– Я про Демида Боровикова, – начал Матвей, усаживаясь возле стола Агнии. – Такого таежника, как он, не сыскать. Надо взять его к нам в партию – ко мне в отряд. Нам же рабочие во как нужны. Позарез! Как ты на это дело смотришь, а?

За окном – всклоченное, пасмурное небо. Тучи ползут так низко, словно сейчас вот спустятся на землю и станет темно и сыро. И настроение у Агнии такое же пасмурное. Какое ей дело до Демида? Будет ли он по-прежнему работать в леспромхозе или у геологов – ей решительно все равно. А Матвей долбит:

– С Двоеглазовым разговаривал. Ты слушаешь?

– Ну?

– Говорю: с Двоеглазовым разговаривал. Обрисовал ему всю картину Демида, как и что. Загорелся! Такого, говорит, нам вот как нужно, – Матвей резанул ладонью по выпятившемуся кадыку. – Слышь, поручил мне сосватать Демида, и как можно скорее. Завтра я махну в Лешачье. Ты тут поторопи, чтоб Демид поскорее оформился.

– С чего это я буду торопить его? – рассердилась Агния.

– В наших же интересах!

Агния сидела как на угольях.

И каково же было ее удивление, когда она вечером дома не застала Полюшки и мать, Анфиса Семеновна, скептически поджав губы, сообщила ей, что Полянка совсем выпряглась и самовольно ушла к Боровиковым.

Тут-то Агнию и взорвало.

– Самовольно! А ты что смотрела? – накинулась она на мать. – С девчонкой совладать не могла. Дала бы ей, чтоб у нее вся дурь выветрилась из головы.

Анфиса Семеновна моментом выбежала из дому и через некоторое время приволокла Полюшку за руку, всю в слезах, растрепанную, немало оскорбленную буйной бабушкой, но по-прежнему непреклонную.

Со двора забежал Андрюшка – черноголовый, в тужурчонке по пояс, в рваных штанах, глянул на Полюшку да и сказал:

– А что ее держать? Пусть уходит к своим Боровиковым.

– Молчи ты! – прикрикнула Агния.

Черные едучие глаза Андрея засверкали, как у звереныша.

– Молчать не буду! – крикнул он. – Если она Демидова – пусть и убирается к Демиду-дезертиру!

– Ты сам убирайся отсюда! – У Полюшки враз высохли глаза. За отца-то она сумеет постоять. – Двоечник!

– Я вот тебе как поддам!

– Брысь! – оттолкнула Андрея воинственная бабушка. – И не стыдно тебе? Полмужика скоро, а с девчонкой связываешься! А ты смотри у меня, задира. Не лезь к нему.

Андрюшка проворчал нечто не весьма внятное, провел рукой по углисто-черным волосам и с достоинством покинул избу.

Агния смотрела ему вслед… До чего же он похож лицом на Степана!..

Филимониха собирала на стол обедать. Собирать-то особенно нечего было. Нарезала треугольными ломтиками черный хлеб, состряпанный из овсяной муки напополам с пшеничными охвостьями, поставила в щербатой тарелке квашеную капусту с огурцами, разлила в две алюминиевые тарелки жидкую картофельную похлебку, заправленную конопляным маслом, пережаренным с луком, – вот и все сборы.

Демид сидел возле окна на лавке. Щека его, рассеченная во вчерашней драке, запухла, и ссадина затянулась коростой. В подглазье накипел синяк, и зрячий глаз подпух. Губы, разбитые увесистым кулаком Филимона Прокопьевича, неприятно вздулись, и верхняя поднялась к распухшему носу. Голова у него страшно болела: не пошевелить. Шею будто кто свернул.

Нет, он не раскаивается в том, что сделал вчера.

Глаз Демида уперся в стену возле дверей. Там висит чудесная двустволка, из штучного производства «геко», с которой он охотился до побега из Белой Елани. Такую двустволку редко встретишь. И на зверя и на птицу – без осечки. Кто же ею пользуется теперь? Конечно, Филимон Прокопьевич, Демид ее возьмет. На двустволке кожаный патронташ на полсотни патронов в два яруса, сумка кожаная, изрядно потасканная. Все охотничье снаряжение Демида.

Демид снял двустволку с патронташем и сумкой и понес в горницу.

– Куда ты, Демушка? Сам завладал двустволкой-то, – всполошилась мать. – Оборони Бог, он за двустволку пришибет тебя.

– А ты вот что, мать: кончай с ним. Нечего ему делать в нашем доме.

– Дык он и так бывает наездом. Как приезжает, так больше с Головешихой прохлаждается.

– Пусть туда и катится! Здесь ему делать нечего. – И, глянув на мать, на ее рваную юбку и кофту, поинтересовался: – Что у тебя в тех двух сундуках в горнице, на которых я спал сегодня?

– Дык что, барахлишко.

– Открой. Посмотрю.

– Что ты, Демушка? Ничего, смотреть-то. Рвань разная.

– Слышал, ходила по миру?

Филимониха всхлипнула в грязный фартук.

– Ходила, Демушка, ходила. Как солнышко пригреет, так иду по миру, христарадничаю. Кто кусочек, кто гривенник, кто чем, и на том спасибо. Доченьки-то, ни одна алтын не занесла. У Фроськи ничего не допросишься, у Марьи – брать нече. Сама перебивается с куска на кусок.

– А Ирина как?

– Иришка-то? И! Милый. Та глаз ни разу не казала, Мызничиха.