Написав не одну статью, Ричард чувствовал себя полноправным участником событий. Его радовало, что шофер стал с некоторых пор смотреть на него с уважением и выскакивал из машины, спеша открыть ему дверь, хотя Ричард всячески отнекивался от этой почести. Радовало, что подозрительные взгляды ополченцев на его пропуск сменялись широкими улыбками, стоило ему обратиться к ним на игбо. Радовало, что люди охотно отвечали на его вопросы. Приятно было смотреть свысока на иностранных журналистов, вскользь упоминать о причинах войны — всеобщая забастовка, перепись, беспорядки в Западной области, — твердо зная, что они в неведении.

И все-таки самой большой радостью стало для него знакомство с Его Превосходительством. Дело было на спектакле в Оверри. В театре во время бомбежки сорвало жалюзи, и ночной ветер уносил слова актеров. Ричард сидел чуть позади Его Превосходительства, и после спектакля важный чиновник из Директората мобилизации представил их друг другу. Крепкое рукопожатие, благодарность «за отличную работу» преисполнили Ричарда гордостью. И хотя он нашел пьесу на злободневную политическую тему слишком незатейливой, вслух он этого не сказал. Он согласился с Его Превосходительством: «Великолепно, просто великолепно!»

Слышно было, как хлопочет на кухне Харрисон. Ричард поймал Радио Биафра, дослушал конец сообщения, что враг под Обой отброшен, и выключил приемник. Подлил в бокал еще вина и перечитал последнее предложение. Он писал о коммандос, народных любимцах, но из-за его личной неприязни к командиру, немецкому наемнику, фразы выходили сухими. Вино не притупило его тревогу, а, напротив, усилило. Ричард позвонил Маду:

— Есть новости о Порт-Харкорте? Город в опасности? Умуоквуруси обстреливают, ведь так?

— По сообщению надежных источников, это просто кучка диверсантов дорвалась до снарядов. По-вашему, если бы вандалы были близко, они ограничились бы стрельбой вполсилы?

Насмешливый тон Маду смутил Ричарда.

— Простите за беспокойство. Я просто подумал… — Ричард осекся.

— Ничего. Привет Кайнене, когда вернется. — Маду повесил трубку.

Ричард осушил бокал, хотел налить еще, но решил, что хватит, и вышел на веранду. На море был штиль. Ричард провел рукой по волосам, будто смахивая дурное предчувствие. Если Порт-Харкорт возьмут, он потеряет город, который полюбил, город, где он любил. Лишится частички себя. Но Маду наверняка сказал правду. Маду не стал бы скрывать, если бы городу грозила опасность, тем более городу, где живет Кайнене. Раз он сказал, что Порт-Харкорту ничто не угрожает, значит, так и есть.

Ричард глянул на свое размытое отражение в стеклянной двери. Лицо было покрыто загаром, слегка взъерошенные волосы казались гуще — и ему припомнились слова Рембо: «Во мне говорит другой».

Кайнене посмеялась над рассказом Ричарда о Харрисоне и свекле.

— Не волнуйся, он спрятал рукопись в коробку, а значит, термиты ей не страшны, — пошутила она.

Скинув рабочую одежду, Кайнене потянулась, и Ричард залюбовался ее грациозно выгнутой спиной. Забурлило желание, но он решил дождаться вечера. Они поужинают, разойдутся гости, ляжет спать Икеджиде. Вот тогда они вдвоем выйдут на веранду, он отодвинет стол, расстелет мягкий коврик и ляжет на него голой спиной. Кайнене оседлает его, а он будет сжимать ее бедра, глядя в ночное небо, и в эти минуты познает высшее блаженство. Этот их ритуал, возникший с начала войны, — единственное, за что Ричард был благодарен войне.

— Колин Уильямсон заходил ко мне на работу, — сказала Кайнене.

— Я не знал, что он вернулся. — Ричарду вспомнилось загорелое лицо Колина, его желтоватые зубы и много раз пересказанная история о том, как он ушел с Би-би-си из-за несогласия с редакторами, поддерживавшими Нигерию.

— Колин привез мне письмо от мамы, — продолжала Кайнене. — Она прочла его статью в «Обсервер», связалась с ним и спросила, не собирается ли он назад в Биафру и не передаст ли письмо ее дочери в Порт — Харкорте. Очень удивилась, что он с нами знаком.

— Как они там?

— Лондон ведь не бомбят. Маме снится в страшных снах, что мы с Оланной погибли, она молится за нас, а еще они приняли участие в кампании «Спасем Биафру» — другими словами, расстались с небольшой суммой. — Кайнене протянула конверт: — Ловко она вклеила британские фунты внутрь открытки, надо ж было додуматься. Она и для Оланны передала письмо.

Ричард пробежал письмо глазами. Его имя упоминалось один-единственный раз — «Привет Ричарду» в самом низу голубой страницы. Он не стал спрашивать, как она собирается передать письмо Оланне. Месяц за месяцем, год за годом имя Оланны обходили молчанием. С начала войны от Оланны пришло три письма, оставшихся без ответа. Ричард вернул ей конверт.

— На будущей неделе пошлю кого-нибудь в Умуахию, чтобы передали письмо.

— Нигерийцы только и говорят, что о Порт-Харкорте, — прервал неловкую паузу Ричард.

— Порт-Харкорт им не взять. Здесь наш лучший батальон.

Голос у Кайнене был спокойный, но в глазах притаилась тревога, та самая, что и несколько месяцев назад, когда она собралась купить недостроенный дом в Орлу. Кайнене объяснила, что безопаснее иметь недвижимость, чем наличные деньги, но Ричард подозревал, что она готовит для них пристанище на случай падения Порт-Харкорта. Ричарду претила сама мысль, что Порт — Харкорт может пасть. По выходным они ездили проверять, как идет стройка, не крадут ли материалы, но Ричард ни разу не заговорил о том, что они будут здесь жить, — это было бы кощунством.

Вдобавок он утратил вкус к разъездам. Он хотел охранять Порт-Харкорт своим присутствием; пока он здесь, казалось ему, ничего не случится. Но представители Биафры в Европе ждали от него статьи о полевом аэродроме в Ули, и он с большой неохотой отправился туда рано утром, чтобы успеть вернуться до полудня, пока нигерийские самолеты не начали обстреливать машины на магистралях. На дороге зияла воронка от бомбы, шофер вильнул, объезжая ее, и в душе Ричарда вновь зашевелилось дурное предчувствие, но на подъезде к Ули он приободрился. Он впервые видел этот единственный мостик от Биафры к внешнему миру, эту чудо-полосу, где самолеты с продуктами и оружием ускользали от нигерийских бомбардировщиков. Ричард выбрался из машины, глянул на бетонированную ленту, по обе стороны которой тянулся густой кустарник, и подумал о тех, кто делал так много, довольствуясь столь малым. На дальнем конце посадочной полосы стоял крохотный реактивный самолет. Утреннее солнце припекало. Трое рабочих, обливаясь потом, маскировали полосу пальмовыми листьями, работали они быстро и слаженно.

Из недостроенного здания аэропорта вышел человек в форме, пожал Ричарду руку.

— Только не пишите слишком много, не выдавайте наших секретов! — пошутил он.

— Не выдам, — отозвался Ричард. — Можно с вами побеседовать?

Человек в форме просиял, расправил плечи.

— Гм, я начальник таможни и миграционной службы.

Ричард сдержал улыбку: его собеседники всегда напускали на себя важность, когда он брал интервью. Они поговорили, не отходя от полосы, потом начальник таможни вернулся в здание, разминувшись в дверях с высоким светловолосым мужчиной. Ричард сразу узнал его: граф фон Розен. Он выглядел старше, чем на снимке, ближе к семидесяти, чем к шестидесяти, но старость его была величественна — твердый подбородок, широкий шаг.