В её волосах тоже сверкали искры. Он никак не мог вспомнить самого главного. Её лица. Она, словно бы мстя, утащила из него память о своём лице… И как он ни вглядывался в собственные глубины, то отчётливо видя порой даже незначительные детали её одежды, обуви или причёски, само лицо видел таким, как если бы она стояла на другом берегу реки…

Вокруг царила тишина, пустота огромного холла, а девушка, ставшая миражом памяти, вдруг заявилась без зова… Он повернул её лицом к ночному плафону, чтобы убедиться, пришла та, кого он звал и ждал… Встревоженная нимфея другого мира глядела на него вопрошающе? Что не так?

Так каким же было лицо той, другой? Оно ускользало и размывалось, разбивалось на брызги, как если бы он пытался схватить отражение на воде. Перед ним стояла тончайшая женщина, не имевшая с возникшим миражом ничего общего. Общим было только его потрясение. Против ожидания, против воли, наперекор его отрицанию собственного чувства. А вот размер холла «ЗОНТа» точно соответствовал тому бару, и казалось, что это и есть Земля. Просто из «Персея» зачем-то вытащили всю мебель, все ушли, а пригашенные, в сумраке, иллюзорно-трёхмерные города Нэиля усиливали сходство с Землёй.

Несравнимая ни с кем сама по себе, но неумелая подделка под Гелию, Нэя замерла перед ним, ожидая его ослепления собою. Ожидание, предвкушение своей победы читались в её напряжённо расширенных и опять ярко подкрашенных глазах. Он вспомнил, что у Гелии тоже было когда-то похожее в платье. Он начисто о том забыл, но вспомнил, увидев Нэю в таком же искушении. Другое платье, конечно, но сотворённое по старому образцу, вынутому из её памяти талантливой художницы. Зачем ей понадобилось загримироваться под Гелию? Она казалась каким-то диковинным сплавом всех его прошлых женщин, многоликой и неуловимой одновременно. Или же сказалось дневное переутомление, помноженное на волнение?

— Ты точно пришла? — спросил он, — Или же ты лишь мираж ожидания?

Она неожиданно утратила равновесие, поскользнувшись гладкой подошвой туфельки, и невольно прижалась к нему. Или из-за ответного волнения, или из-за того, что ей стало холодно, поскольку был заметный контраст между душной жарой уличного пространства и прохладным кондиционированным воздухом огромного пустынного холла, но он ощутил её дрожь. Трогательно маленькая, невозможно хрупкая, чуточку растрёпанная, потому что бежала, потому что боялась темноты и много ещё чего, на какой-то миг она показалась ему такой же заброшенной тут, как и его собственная дочь… Такой Икринка была, когда плакала и дрожала в его объятиях после утраты матери…

Ему стало жалко её именно как собственную дочь, как зависимое существо, а также как ту, кого он обидел, растоптал… с которой невозможно предаваться сексуальным утехам, во всяком случае не сразу, не сегодня точно. Радостное торжество покинуло его, стало больно от невозможности исправить прошлое. Она отстранилась, и он заново ослеп от её красоты, тут же откинув столь неуместно возникшие чувства, не соответствующие ни моменту долгожданной встречи, ни её настроению уж точно. Она буквально сияла.

— Что это у тебя? — спросил он, пытаясь прикоснуться к ней. Искристый сгусток отполированного камушка, висящий на длинном шнурке, скрылся в её маленькой ладошке, которую она подсунула под его довольно расторопную руку. Она пока что не хотела столь откровенных прикосновений.

— Камушек. Я нашла его… ну, там, где прежде жила… мастер сделал мне украшение, — ответила она с наигранной наивностью. — Тебе понравился мой наряд? — И долго молчала, почти задыхаясь не столько от того, что торопилась и, вообще, была напугана собственным походом по кромке шоссе вдоль непроглядно-чёрного лесопарка, сколько от того горячего восхищения, что выплеснул на неё тот, кто её и встретил. — Красиво?

— Ты почему меня не дождалась? — спросил он наигранно строго, но радуясь её появлению. — Я же сказал, что приеду за тобою на машине. Ты должна была меня ждать у трассы возле своего кристалла. Куда ты направилась во тьму?

— Ты бы по любому меня увидел, если бы поехал навстречу.

— А если бы увидел и тот, для чьих глаз ты вовсе не предназначена?

— Так я же не невидимка. Меня по любому видят тут едва ли не каждый день.

— Но не ночью, когда ты такая вот ослепительная.

— Я ждала, но долго. Решила пойти навстречу. Ты, похоже, и забыл о назначенном времени?

— Нет. Хотел дать тебе больше времени на сборы. И даже был уверен, что ты так и не захочешь прийти.

— А если бы не захотела?

— Я ждал бы тебя на том бревне до самого утра.

— Ругался бы?

— Само собой. Просто захлёбывался бы от ругани и слёз. Я и теперь ругаюсь. Как ты вообще-то посмела выйти за пределы своей территории в таком виде? Случись что…

— Я шла по самой кромке. Тут же абсолютно безопасно. — Нэя сняла с ноги туфельку, осматривая её. Чтобы не потерять равновесия, она прильнула к Рудольфу. Он дышал влажным туманом её волос, душистым и тонким атласом смешного платья. Её всю хотелось сжать как пышный и безвкусный, а дорогой безмерно букет. Рудольф так и не привык к моде Паралеи. Особенно женская одежда была избыточно-пышна, чрезмерно вычурна и сложна. Но он верил, что Нэя — невозможное чудо. В целой Паралее нет никого, кто смог бы превзойти её как в красоте, так и в самом обрамлении этой красоты. Платье нежно шуршало, когда она пыталась усмирить ласки Рудольфа не ко времени. — Не трогай, не трогай же… — шептала она, всё ещё задыхаясь, но уже не от бега, а от своего счастья. — Ты собрался заняться «насыщенным сексом» прямо у порога? Ты уверен, что я уже согласилась на нечто большее, чем просто приятельская беседа?

— Нет. Я только тешу себя несбыточными ожиданиями.

Мысок одной туфельки был поцарапан. Она почти бежала, и мелкие камни у обочины повредили непрочную обувку. — Мне не жалко нисколько! Туфли — ерунда! А бабочки я приделаю к другой паре. — Она лгала, она надела лучшее из того, чем обладала. Рудольф узнал сам стиль, — неподражаемый стиль Гелии, — всюду прицеплять бабочки из кристаллов, и на туфли тоже.

— Не подражай ей, — сказал он, — зачем тебе? Ты всё равно не станешь ею. И не надо, — и поразился в который уже раз устойчивости Антона, что так долго она его обхаживала, а он устоял. Он бережно вытащил заколки из её сооружения на голове и распустил золотые, крашеные волосы.

— Так ты милее, привычнее. Лучше…

Но всё равно она несла в себе то же сияние, что и Гелия, и это было так очевидно сейчас, будто Гелия оставила ей