Аня говорила, что ее младшая сестра Валя была совсем некрасивая, но неплохо вышла замуж. За курсанта Высшего военного училища связи. Сейчас в Москве живут, но редко видятся.

Алабин снова вернулся в прихожую, еще раз уперся в дверь ладонью, потолкал ее, убедился, что она крепко заперта – ему часто казалось, что он забыл запереть дверь, и он, бывало, ходил проверять. Иногда, бывало, из кровати вставал, шел в темную прихожую, шевелил замок и потом на всякий случай легонько толкал дверь. Вот и на этот раз. Доктор-психоневролог говорил, что это легкая неврастения. Сто раз перепроверять сделанное: запер ли дверь, повесил ли телефонную трубку, выключил ли газовую плиту, завернул ли кран в ванной, хорошо ли загасил окурок в пепельнице, все время контролировать свою жизнь по мелочам – да, это именно симптом неврастении. Смешное старорежимное слово. Это для дворянских барышень. При чем тут советский художник? Фу, какой позор. Но доктор – разумеется, не просто доктор, а профессор Гиляровский из Второго Медицинского института! – возражал, говорил про особые эмоциональные нагрузки творческих работников и шепотом сообщал, что некоторые очень ответственные работники и даже чекисты, сообразно огромным, просто-таки нечеловеческим нагрузкам, тоже выказывают отдельные симптомы неврастении. Хорошо, согласимся. Но все-таки – если до войны творческий работник еще имел легкое моральное право быть неврастеником, то во время войны – это стыдно. Алабин в третий раз толкнул высокую двустворчатую входную дверь, пятый раз отпустил и снова крутанул до упора ручку английского замка, повернулся и пошел в мастерскую. Было половина пятого. Часы отбили две четверти. Захотелось снять их со стены или хотя бы остановить маятник. Нет, нельзя быть таким неврастеником! А маятник останавливают все-таки в других обстоятельствах. Рано еще! Алабин бодро улыбнулся, сел к столу, разложил эскизы. Старик, юноша, еще один старик, женщина. Композиция из четырех фигур. Может выйти интересная картина.

Тем временем Виктор Яковлевич Риттер, в полном соответствии с беспокойствами Алабина, записывал в своей желтой тетради:

20 января 2017. 09.50

Принимал душ. Там у ванны на полочке два флакона – шампунь и гель для душа. Выдавил шампунь на губку. То есть перепутал. Пришлось голову мыть этой губкой, чтоб не пропадало. Шампунь хороший, пахнет свежей земляникой. Кажется, уже не первый раз. Но в тот раз вообще не обратил внимания.

20 января 2017. 11.30

Забыл, какой фирмы были часы у папы. Швейцарские, старые. Но не «Омега», не «Лонжин». Что-то малоизвестное, не очень популярное. Помнил всегда. Не носил ни разу, спрятал после маминой смерти, потому что она их носила. Короткое слово. Начал искать. Они где-то тут, где-то дома. Не могу вспомнить, куда я их сложил. Придется в интернете смотреть все швейцарские фирмы. Если не забуду, что забыл и что меня это волнует. Ха-ха-ха.

20 января 2017. 23.30

Ставил себе воду в чашке на ночь. На тумбочку. Кажется, я ее уже ставил. Потому что прошлой ночью я ни разу не пил воду, и утром чашка была полная. Отсюда путаница. То ли я вовсе не менял воду, то ли менял и забыл. Но потом догадался пощупать донце чашки. Оно сырое. То есть я, когда выливал старую воду и наливал новую, немного пролил. Это успокаивает. Но бесит вот что: почему так мелко? Часы, шампунь, вода? Где стихи, где прочитанные книги, статьи, где фамилии друзей, сюжеты, характеры? Всё пропадает на глазах. Это страшнее всего.

16.

– Примерно через полгода к Алабину пришел Колдунов, – сказала Юля. – Но сначала давай запишем вот что:

Ане сначала плохо жилось у Бычкова.

Кстати, Алабин был прав: Бычков получил комнату в двухкомнатной квартире на улице 10 лет Октября. Всего один сосед, учитель рисования, жил при своей тете, старенькой еврейке, тетю не было видно, потому что она была лежачая больная. А когда тетя в июле умерла, этот человек съехал, потому что не был тут прописан, оказывается. Но милиция его не гоняла. Почему? Потому что Бычков на него не настучал, естественно. В общем, тетя умерла, учитель рисования отбыл по месту прописки. В комнате поселился неженатый подполковник, который очень скоро уехал на фронт и погиб. Комнату опечатали и никому пока не отдали, так что, по сути, с августа 1942 года Бычков жил, можно сказать, в отдельной однокомнатной квартире.

Бычков был мрачен. Он не попрекал Аню, но не хотел с ней разговаривать. Не в смысле выговориться, а вообще. Он очень мучил Аню этими через плечо брошенными фразами, а главное – своей полнейшей холодностью. Она-то считала, уверена была, что он будет счастлив, если она вернется…

– Почему она так считала? – спросил Игнат. – Да, и еще: сначала надо понять, откуда она знала его адрес?

– Наверное, он ей писал письма. Звал назад. Говорил, что жить не может, все забудет и простит.

– Ага. Вернись, я все прощу! – засмеялся Игнат. – Письма? Куда он ей писал письма? Прямо вот по этому адресу? А если бы Алабин увидел? Ты же знаешь, как в этих квартирах письма доставляли: в квартиру была двойная дверь, сейчас такие двери называются «директорские». Причем дверь – двустворчатая. На наружной двери – окантованная латунью щель с надписью «Для писем и газет». Причем на той створке, которая обычно не открывается. Письма, газеты, журналы, повестки и малые незаказные бандероли падали прямо на пол, в промежуток между двумя дверьми, вот в этот закуток неоткрывающихся створок. Ну и что? Алабин найдет письмо. Вскрывать не станет, но допрос устроит.

– Ты мне объясняешь, как в таких квартирах двери устроены?! Ты что, дурак? Я ведь… – Она хотела сказать: «Я ведь хозяйка этой квартиры!», но сказала: – Я хорошо учу матчасть! Лучше тебя! – Она поднялась с дивана и постучала Игнату по макушке, костяшками пальцев. Потом успокоилась. – Ну а с другой стороны, почему не письмо? Вряд ли там был обратный адрес. С припиской: бывшему мужу, любящему Алеше, жду ответа, как соловей лета.

– Ну, неважно. Все равно спросит: кто это тебе пишет? Тем более что об Аниных подругах мы ничего не слыхали. Родители померли. Сестра Валюха, которая выскочила за курсанта ВВУ связи Серегу Перегудова, с ней не дружит, не переписывается. Алабин скажет: «Анюта, тебе письмо». Она его схватит, покраснеет, убежит в спальню… Или даже в кухню. Начнет оправдываться, врать, совсем заврется, расплачется. Или возмущенно даст ему прочитать, а потом сама порвет на мелкие кусочки и выкинет в помойное ведро. Фу, какая пошлая сцена. Не годится.

– Хорошо, – сказала Юля. – Подстерег, подошел на улице. «Аня! Вот!» Сунул письмо и убежал. Она тут же прочитала, а там, кроме всяких объяснений, еще и предложение переписываться до востребования. То есть он ей до востребования, а она ему обычным порядком. А?

– Может быть. Хотя я думаю, что все проще. Она пришла по их старому адресу, на Ордынку, а там сказали – все, больше не проживает. Но дали новый адрес. Она взяла такси и поехала.

– Какое еще такси в Москве в сорок втором году?! – снова разозлилась Юля.