– Ты знаешь, Игнаша, что такое откатчица? – спросила Юля.

И сама объяснила – это самая тяжелая и неквалифицированная работа в Метрострое. Вручную толкать по рельсам вагонетку с породой, то есть землей и камнями, со всем тем, что вынимают проходчики из нутра земли, чтобы прокопать узкие туннели для поездов и высокие залы-пещеры для станций.

Послушав Анины крики и дождавшись, когда она на самом деле начнет запихивать свои вещички в сумку, дождавшись, когда она вытащила из кошелька деньги и шлепнула несколько бумажек на стол с криком: «Вот тебе за стол и за угол» – вот тогда Алеша вдруг встал, и обнял ее, и попросил прощения, и она обняла его, и они стали жить в общем и целом хорошо. Она оформила развод с Алабиным и даже взяла у него Васин автопортрет, они с Алешей повесили его на стену. Перевезла остальные вещи. Потом расписалась с Бычковым – уже во второй, выходит, раз. Это было поздней осенью сорок второго.

17.

Итак.

Той же осенью, почти через полгода после извещения о том, что Вася на фронте пропал без вести, к Алабину зашел Николай Евлампиевич Колдунов. Был ноябрь, но не очень холодно. Колдунов, однако, был в тяжелой, не по погоде жаркой шубе.

По своей привычке Колдунов стал бубнить-декламировать перед новой картиной Алабина.

– Эта картина необычна для творчества Алабина, – говорил он. – Необычна своей обобщенной символикой. Алабин – признанный мастер реалистической живописи, но здесь он делает новый шаг в постижении сложных внутренних переживаний советских людей во время величайшей войны. На взрытой снарядами земле лежит убитый молодой красноармеец. Рядом с ним в молчании застыли двое мужчин. В отдалении – женская фигура. Кто они, эти мужчины? Отец? Учитель? Комиссар? Кто эта женщина? Мать? Родина? Пусть каждый поймет это по-своему, вложит в восприятие этой замечательной картины свой личный опыт. Вглядитесь в картину – земля переходит в широкую московскую улицу, это Большая Калужская. Это видно по тому, что слева – здания и сады Градской больницы, а вдали – кинотеатр «Авангард», расположенный в здании бывшей Казанской церкви.

– Или наоборот, – сказал Алабин.

– Что наоборот?

– А вдали – храм Казанской иконы Божьей матери, в котором зачем-то устроили кинотеатр «Авангард».

– Я знаю, как тебе сейчас тяжело, – задушевно сказал Колдунов.

– Спасибо.

– Да, – повторил Колдунов. – Эта картина – шаг. Шаг к обобщенному образу советского солдата-героя и людей старшего поколения, которых он защищает. Но, дорогой мой Петр Никитич, к обобщению надо идти смело и до конца.

– А? – спросил Алабин.

– Красноармеец должен быть живым! Всем смертям назло! И тогда обобщение станет символом.

– Ох, Николай Евлампиевич, – простонал Алабин.

Колдунов обнял его и вздохнул в ответ:

– Я знаю, я вижу, как тебе тяжко, но пойми, дорогой, задачи искусства выше личных страданий.

– Ах, Николай Евлампиевич… – тоскливо повторил Алабин.

– Зачем так? Мы же на «ты», – Колдунов положил голову Алабину на плечо.

– Какая же ты дрянь, Евлампич, – тихо сказал Алабин. – Как тебя только земля носит?

Колдунов вздрогнул, отшагнул в сторону, сел в кресло.

– Ты все время врешь, Евлампич. Ты весь сделан из вранья, весь, начиная от твоих речей и статей и кончая вот этой шубой. Сними шубу! Здесь тепло! Думаешь, раз война, надо в шубу кутаться? Артист! – засмеялся Алабин. – И даже ночью перед сном, когда ты, наверное, каешься, что слишком много наврал сегодня, ты все равно врешь!

Колдунов спрятал лицо в ладони и издал тихий жалобный звук.

– Не плачь! – закричал Алабин. – Не ври!

Прошелся по мастерской, занавесил простыней свою картину и сказал:

– Давай, успокойся, попей водички, и до дому, до хаты. Некогда мне тут с тобой.

Колдунов поднял голову и робко сказал:

– Я вчера у Гиткина был.

– Чего? – Алабин даже головой помотал. – Ты? У Гиткина?

– У Гиткина был, – повторил Колдунов.

– На Хлыновском?

– Нет, он теперь на Каляевской, представь себе. Но тоже на чердаке, странное дело. Он до этого с тетей жил в ее комнате, в новой квартире, но туда не перепрописался. Тетя больная, он из-под нее два года говно греб, добрый человек. А потом она померла, и все, обратно на чердак. Я хочу сказать, – на всякий случай поправился он, – в свою прежнюю квартиру в мансардном помещении…

– Небось, с лестницы тебя спустил, гада? – сказал Алабин.

– Лучше б он меня выгнал. – Колдунов высморкался. – Чайник поставил. Чаю попили, с леденцами. Поговорили. Петя, скажи – он святой или чокнутый? Про тебя спрашивал. Хороший, говорит, мальчик. Способный, только неусидчивый, торопливый. Все мы у него мальчики. Да оно и верно. Ох, Петя. Дожить бы до победы.

– Доживешь, не дрожи! – разозлился Алабин. – Ты всех нас переживешь.

– Дожить бы. Саулу Марковичу выставку бы устроить, в Академии или в Союзе. Я бы книжку о нем написал, у меня даже матерьял кой-какой собран.

– Да ничего ты не сделаешь, – махнул рукой Алабин. – Не ври! Не трепись!

– Я не вру! – Колдунов вскочил с кресла. – Я попробую! Я буду пытаться! Я обязательно сделаю!

– Врешь, врешь, врешь! – на полном серьезе разозлился Алабин. – Ты всегда врешь. Жрец свободы слова! А Капустин умер, Марина письмо получила, ответ на запрос. Умер в лагере от воспаления легких. Якобы. Сдох то есть.

– Как ты можешь? – попытался возмутиться Колдунов.

– Да так, – сказал Алабин. – Умирают дома или в больнице. А в лагере сдыхают, как собаки, и ты это прекрасно знаешь. А Мейерхольда расстреляли, между прочим! Я тебе говорил, что к этому идет, помнишь? Я тебе говорил, что его затравят. А ты мне про свободу критики.

– Это совпадение, – сказал Колдунов. – Неприятное совпадение.

– Тошнит слушать! – закричал Алабин. – Всё, всё, извини, дружище, некогда мне! Чаю хочешь? Нет? Ну, всё тогда. Кстати! Какой адрес у Гиткина?

– Ты, что ли, к нему собрался? Давай, навести старика. Каляевская, двадцать. Со двора, с дворового торца отдельный вход. Только ты к нему все равно не придешь, не смеши народ. А если придешь, то что?

– А ничего. Твое какое дело?

– Привет передавай, – сказал Колдунов и ушел.

Закрыв за ним дверь, Алабин сам на себя удивился, что это он так разбушевался. Как-то не в стиле, даже странно. Ах да. Вася. Бедный Вася, которого этот гаденыш хочет непременно оживить на картине. Во имя высокой символики, обобщенности образа, и тру-ля-ля, и трам-пам-пам. Дрянь.

– А Вася, – сказала Юля. – А Вася-то на самом деле жив.