– И, – закончил Фридмунд, – теперь только от нас с тобой зависит, будет новый Катаклизм или нет. Давай прочтем!

– Тебе книжки писать надо. – Альдис схватила очередной мешок и вдруг поняла, что этот тюк – последний. За разговором они незаметно покончили с работой.

– Давай прочтем! – не отставал сокурсник.

– Я никогда этого не сделаю. – Девушка машинально прижала руку к груди. Конверт из плотной бумаги прощупывался даже через слой ткани. – Это будет некрасиво, непорядочно и просто подло. Сигрид не заслуживает подобного.

Дурашливая улыбка сползла с лица юноши. Сейчас он был серьезным и даже взволнованным, только в глазах по-прежнему горел огонек жадного любопытства.

– Слушай, разве тебе не интересно? Там ведь может быть написано о нас с тобой. Или о преподавателях. Или… о Хельге. – Он испытующе всмотрелся в ее лицо. – Тебе ведь интересен Хельг, да?

Альдис очень старалась, но при упоминании сванда ее все равно передернуло.

– От нас не убудет, а если не сможем восстановить первозданный вид конверта, то я возьму вину на себя и скажу, что письмо унесло ветром в море. – Фридмунд погладил свой бритый череп. – Постричь меня она вряд ли сможет.

– Разумеется, мне интересно, но…

– Что «но»?

– Дело не в наказании. Подумай, каково было бы тебе, если бы твою переписку вскрыли и прочитали просто так, от нечего делать? И я не думаю, что Хельг такая уж большая величина, чтобы о нем писали тайные письма.

– У меня нет секретов от людей и богов. Поэтому мне все равно. – Парень душераздирающе вдохнул. – Ну и ладно! Йотун с ней, с вашей ротной, если ты такая правильная. Ты вот лучше скажи…

– Что сказать?

Сокурсник подмигнул:

– Хельг тебе нравится, да?

От такого предположения она оторопела:

– Нет! Разумеется, нет!!!

Ох, как эмоционально это получилось! Проклятье, не лучше ли было сразу сказать что-нибудь вроде: «Я его ненавижу. Я думала, что не умею ненавидеть, что ненависть – удел слабых, но он заставил меня ненавидеть, и поэтому я ненавижу его еще сильнее».

Ей восемь лет. Она стоит, еле сдерживая слезы обиды и ярости, а соседский мальчишка – пухленький, чернявый и горбоносый с наслаждением снова цедит:

– Полукро-о-овка! Немочь бледная!

Удар. Мальчишку учили драться, но он не ожидал нападения и теперь прижимает руку к разбитому носу.

Позже врач выправит свернутый нос, но гордым профилем соседу уже не хвастать.

Крупные красные капли пятнают белую тунику. Он вскакивает, выкрикивая угрозы и оскорбления, и вот уже на поляне для пикника, захлебываясь ненавистью, сплетаются два рычащих и ревущих зверька.

Вкус чужой крови, обломанные ногти, боль в сбитых костяшках, животное урчание, идущее откуда-то из самого нутра, и ненависть, ненависть, ненависть.

Она приходит в себя, сидя верхом на поверженном противнике и выкрикивая ему прямо в лицо:

– Моя мать в тысячу раз благороднее тебя, вонючий ослиный помет!

По лицу текут злые слезы.

– Что здесь происходит, юная леди? – Голос отца холоднее стылой февральской вьюги.

– Папа… – И становится очень страшно.

Отец говорил с ней, говорил перед этой поездкой. И она обещала, клялась, что будет выше любых насмешек. Что она будет достойна своего рода и своего происхождения, что не опозорит и не унизит свое имя.

И вот она его унизила.

Девочка встает с поверженного противника. Встает медленно. Встает так, будто воздух внезапно стал вязким и липким.

Надо повернуться. Надо встретиться с отцом глазами. Надо…

Она знает, что прочтет в его глазах. Презрение.

– Папа, – повторяет она дрожащим голосом и умолкает.

Что можно сказать? Как оправдаться?

Слова падают, как камни:

– Только глупцы отвечают на насмешки ударом. Только ничтожные и ни на что не способные ненавидят. Только слабые духом не умеют обуздывать свои чувства.

– Папа, – шепчет девочка, – прости.

– Ты разочаровала меня, – говорит отец, и это как приговор. А потом добавляет то, что она слышала уже не раз за свою недолгую жизнь: – Неудивительно. Я слишком многого от тебя хочу. А ты всего лишь женщина.

Презрение – максимум, чего достоин человек вроде Хельга. Ненавидеть его – это унижать себя.

Но отказаться от ненависти не получается.

«Папа, прости».

– Мне совсем не нравится Хельг, – повторила девушка.

– Ага, ага. Ну конечно же нет. – Фридмунд согласно кивнул и еще раз подмигнул. На лице его застыла ухмылка.

– Ты мне не веришь?! – Почему-то понимающая, скабрезная ухмылка бритоголового взбесила ее сильнее любых слов. – Да я с ним на одном острове срать не сяду!

– Ну, ты и терпеливая. – Фридмунд опасливо отступил. – Или тайком на Бьёрсфордор плаваешь?

Ярость схлынула, как уходит вода в отлив. Альдис невольно расхохоталась:

– Ты просто невозможен! Невероятное трепло. Почему я не могу на тебя злиться?

Сокурсник приосанился:

– За это меня девушки и любят. Кстати, а я тебе нравлюсь?

– Угу. Особенно твоя стрижка.

Девушка швырнула последний тюк на площадку перед канаткой и облегченно выдохнула:

– Все, вроде закончили. Пойдем, что ли?

– А ты сейчас куда?

– К Сигрид. Она, наверное, в своем коттедже.

– Я провожу! – вызвался бритый. – Давно хотел посмотреть, где Уничтожительница Волос обитает.

По дороге сокурсник сначала развлекал ее смешными историями, а потом как-то незаметно разговор снова свернул в сторону более интимных вопросов.

– Наверняка ты по Дроне вздыхаешь. – Фридмунд покосился на девушку и сам вздохнул. – Кого из девчонок ни спросишь, все по нему сохнут. И что в нем такого? Подумаешь, сто раз отжаться может. Я, знаешь ли, тоже много чего могу. Но я же этим не хвастаюсь!

Альдис изумленно покачала головой. Она-то думала, что выяснение, кто кому нравится, – прерогатива исключительно женская.

Нет, ну не то чтобы она оставалась совсем безразлична к Дроне… Бхата трудно было не уважать. Бесстрашный, великодушный, уверенный в себе. Его словно окутывала аура успеха и силы. А уж что он вытворял на учебной площадке!

Когда Дрона двигался по ней с бокеном или кхандой, он был воистину прекрасен. Стремительные, легкие и точные движения, смертоносная грация профессионала. На такое можно смотреть часами…

Но «вздыхаешь» было каким-то неверным, глупым словом. Оно не вмещало в себя ни уважения, ни восхищения, ни желания учиться, чтобы стать такой же сильной. В нем было только куриное кудахтанье и фальшивые слезы в подушку.