Я в самом деле требовал от МВД возмещения расходов по пересылке вещей. Ведь это оно допустило ошибку, этапировав меня не туда, куда надо. Почему за его ротозейство должны расплачиваться мои друзья? Но, кажется, из этого ничего не вышло.

А на руках у меня остался чудный документ о начале нашей семейной жизни – милицейская опись всего имущества, найденного в нашем бармаконском доме. Этот машинописный документ на четырех листах под названием «Опись изъятия, 18 апреля 1979 г., п. Бармакон» включал всё до мелочей. Начиналась опись со слов «Электромотор с наждаком – 1 шт.». Там были одеяла, свитера, трусы мужские, плавки женские, носки зеленые попарно и в розницу, документы и книги, фотоаппарат и 80 грамм сушеных грибов, посуда и зажигалки, пуговицы и моющая паста «Лапусик», бигуди, батарейки, кисет с махоркой и многое другое. Заканчивалась четырехстраничная опись словами «резинка 1 м 50 см». И подпись начальника Чунского РОВД тов. Михайлова с круглой печатью – все солидно и официально.

Все посылки, отравленные Володей и Валерой, мы получили, и даже аккуратно упрятанные в них последние выпуски «Хроники текущих событий» были целы. Наши же красноярские друзья с тех пор именовали себя не иначе как Сиротинин-Чунский и Хвостенко-Бармаконский.

В конце апреля мы с Алкой поженились. Леня с Наташей были нашими шаферами, свидетелями, родственниками и гостями одновременно. Как и положено каждому районному центру, в Усть-Нере был свой ЗАГС. Мы пришли туда утром 28 апреля, и я велел всем подождать, а сам немедленно скрылся из виду. Алка настолько не ожидала от меня такого подвоха, что через некоторое время заволновалась, решив, что я бросил ее прямо под венцом. Я между тем еще за несколько недель до того приметил в книжном магазине горшок с розой, которую заботливо выращивала на работе продавщица. Я давно уже договорился купить цветок и прибежал в магазин, но продавщицы почему-то не было. Я нервничал, понимая, что бросать невесту в день бракосочетания не положено. Но делать было нечего, я ждал. Наконец продавщица пришла и, узнав, для чего мне роза, даже не взяла с меня денег. Это, я уверен, была единственная живая роза в Оймяконском районе. Я подарил ее своей любимой.

Другой подарок на свадьбу сделали нам американское и советское правительства. Накануне нашей свадьбы они обменяли двух советских сотрудников ООН – Вальдика Энгера и Рудольфа Черняева, попавшихся в США на шпионаже, на пятерых наших политзаключенных: Алика Гинзбурга, Эдуарда Кузнецова, Марка Дымшица, Георгия Винса и Валентина Мороза. Мы радовались как дети; нам казалось, что совпадение не случайно.

Вечером мы сидели в единственном здешнем ресторане «Северный» и пили за нас, за Леньку с Наташкой, за наших друзей – освобожденных, сидящих и еще не посаженных, а потом уже просто так, без всяких тостов. В ресторане была живая музыка – пятеро ребят из местного вокально-инструментального ансамбля играли на заказ. Ленька заказал для нас танец, но еще прежде, чем его начали играть, мы были совершенно ошарашены объявлением руководителя ансамбля: «Следующий танец – для наших гостей-молодоженов, политического ссыльного Александра и его жены Аллы». Зазвучало «Семь сорок», и мы пошли с Алкой танцевать. Это было невероятно! Такое объявление, да еще еврейский танец! В Москве за такое разогнали бы и ресторан, и ансамбль, а заодно сняли бы с должности секретаря местного райкома партии. За потерю бдительности. Но здесь, на краю земли, нравы были проще.

В Сусуманском районе Магаданской области, соседнем с Оймяконским, отбывал ссылку украинский поэт и диссидент Василь Стус. Мы переписывались. Он советовал мне быть осторожнее с местными, потому что самые лучшие друзья из них потом окажутся самыми коварными стукачами. Наверное, у него был печальный опыт по этой части. Мы к совету Стуса прислушались, но не жить же отшельниками!

С нами многие хотели познакомиться, но мы не планировали устраивать из нашего дома салон. Наташа привела в дом своего знакомого. Жене Дмитриеву было лет тридцать пять или около того. У него был живой ум, проницательный и жесткий взгляд, и сам он был крепкий, жилистый, весь как сжатая пружина, готовая в любую минуту расправиться на беду окружающим. Короче говоря, трудно было не распознать в нем бывшего зэка. Примерно половину своей жизни Женя провел в лагерях и тюрьмах. Он был вор и карточный шулер. В тюрьме он много читал и был не то чтобы хорошо образован, но очень начитан. Он интересовался политикой, как все матерые уголовники ненавидел советскую власть и презирал серую толпу, выискивая в ней интересных людей, чем-то отличавшихся от других.

Он стал бывать у нас, и было видно, что в общении с нами он оттаивает от своей тюремной жесткости, смягчается и перестает воспринимать весь окружающий мир исключительно враждебно. Впрочем, адаптированным к вольной жизни он сам себя не представлял. Работать он не умел и не хотел. «Мне надо беречь руки, иначе я погублю свое мастерство», – говорил он. Женя был шулером, но не из тех, кто прячет карту в рукав или передергивает колоду. У него было мастерство иного рода. Подушечками пальцев он чувствовал цвет карты и мог отличить старшие карты (картинки) от младших. Однажды он показал нам это. Было поразительно: из тридцати шести карт, с завязанными глазами, определяя цвет только пальцами, он ошибся всего в двух или трех случаях. При этом очень смущался, искал для себя оправдания и сетовал, что давно не играл. В другой раз он насыпал на стол сахарный песок, приложил к нему палец и, не глядя на руку, сказал, сколько сахарных песчинок прилипло к пальцу. Мы потом пересчитали – так и было!

Иногда приезжали друзья. Дорога была не дешевая, поэтому вала гостей мы не ждали. Тем не менее у нас побывали Слава и Витя Бахмины, Юра Ярым-Агаев, Ира Гривнина, Таня Осипова. Приходило много писем и телеграмм, в том числе из-за границы. Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна прислали телеграмму, поздравляя с прибытием в ссылку. Таким образом, отношения с Сахаровым, остававшиеся натянутыми после попыток заставить меня эмигрировать, были, кажется, восстановлены.

В пути наших гостей тщательно обыскивали в аэропортах, особенно на обратном пути. КГБ переживал, как бы я чего не передал на Запад. И все-таки друзья привозили мне самиздат и увозили, что я просил. Кто-то, приехавший неожиданно (и для нас, и для КГБ), привез нам изданную в США мою книгу «Карательная медицина», и я держал ее в руках, не веря, что в конце концов все получилось.

Летом приехала Таня Осипова, мы много обсуждали диссидентские дела. Это был 1979 год, тогда решался вопрос о подписании второго советско-американского договора «Об ограничении стратегических вооружений» (ОСВ-2). Мы с Таней недоумевали, почему все наши друзья так спокойно к этому относятся. Было очевидно, что правительство наше безответственно, нелегитимно и нарушает международные договоры с такой же легкостью, как и права человека. Однако диссидентское сообщество молчало. Возможно, потому, что Андрей Дмитриевич Сахаров высказывался в поддержку ОСВ-2, следуя своей старой идее о неизбежной конвергенции социализма и капитализма. Нам же эта идея казалась вздорной, нежизнеспособной и губительной для демократии. Пока Таня несколько дней гостила у нас, я написал текст обращения к Конгрессу США с призывом воспрепятствовать подписанию договора. Таня благополучно привезла текст в Москву, но никто, кроме нас, так его и не подписал. Письмо ушло в западную прессу с двумя нашими подписями. Договор все-таки был подписан, чем обеспечил Советскому Союзу передышку в гонке вооружений и таким образом еще на несколько лет оттянул крушение коммунизма. Обращение к Конгрессу США фигурировало затем в новых судебных делах против Тани и меня, но мы не жалели. Кто-то должен был сказать.