Вернувшись в студию, он не нашел там Салаи. Наверное, постреленок отправился прогуляться и покутить. Леонардо сел перед портретом Лизы, вгляделся в ее черты, в выражение лица, но не ощутил ее присутствия. За следующие два часа он нанес лишь три крохотных штриха на темный шелк ее одеяния.

Наконец вернулся Салаи – в облепленных свежей грязью башмаках.

– Не представляете, мастер, что я сделал. – Глаза его горели возбуждением. Лицо раскраснелось, сорочка на груди пропиталась потом.

– Вид у тебя такой, будто ты шатался по притонам, – заметил Леонардо и опустил кисть.

Леонардо не только позволял Салаи предаваться страсти со сверстниками, но и поощрял его в этом. Он не ожидал, что такой молодой, полный сил и желаний мужчина станет заботиться лишь о потребностях своего престарелого господина и учителя. Леонардо не хотел вынуждать Салаи лгать, как лгала ему, Леонардо, его мать из боязни лишиться крова над головой.

– Надеюсь, тебе известно, Джакомо, что я все равно буду содержать тебя, даже если ты вздумаешь утолять свои страсти где-нибудь в других местах.

Молодой человек рассмеялся.

– Господин… – Он снял плащ, бросил его на пол. – Это не то, о чем вы думаете. Сегодня я исполнил вашу мечту.

Леонардо смотрел на приближающегося Салаи; рубашка у того сползла с одного плеча.

– И что же это за мечта такая, мой непоседливый возлюбленный?

– Я уничтожил статую, прежде чем публике пришлось бы терпеть ее присутствие на площади.

Улыбка слетела с лица Леонардо.

– Что?

– Я убийца гиганта! – заявил с кривой усмешкой Салаи.

Леонардо поднялся.

– Что ты учудил?

– Я позвал своих друзей на подмогу. Сегодня днем какой-то приспешник Медичи бросил в статую пустую бутылку. Так что теперь обвинять будут их, сторонников Медичи. На меня никто даже не подумает.

– Но что, что ты натворил? – требовательно спрашивал Леонардо, повышая голос.

– Мы забросали ее камнями. – Глаза у Салаи блестели от возбуждения. – В первый раз нас быстро разогнали, но мы выждали, вернулись и тогда уже поддали жару. Мы швырнули в этот проклятый мрамор сотни камней, господин. Они лились на него потоками… – Салаи прикусил язык, виновато пробормотал: – Mi dispiace, господин, о потоках я упомянул случайно. – Он упал на колени. – Но камни и правда сыпались на него градом. Давид точно погиб, не сомневайтесь. И все это ради вас.

Салаи смотрел снизу на Леонардо большими бархатно-карими глазами, и этот взгляд напомнил маэстро о дне, когда в церкви Санта-Мария-делле-Грацие отпевали его мать Катерину. Леонардо в этой же церкви работал в то время над фреской «Тайная вечеря». Память запечатлела серебряный крест на скромном деревянном гробе, установленном на простых похоронных дрогах. Отдавая дань положению Леонардо при дворе, сам герцог Моро пришел помолиться за упокой ее души, пришли и его миланские друзья-товарищи: архитектор Донато Браманте, математик и алгебраист фра Лука Пачоли, физик и химик по прозвищу Зороастро. Все они говорили теплые слова о Катерине. После заупокойной службы Леонардо вернулся в свою студию, записал в книгу связанные с похоронами расходы, а когда покончил с этим, обнаружил стоящего перед ним на коленях пятнадцатилетнего Салаи. Тот смотрел на Леонардо не отрываясь, широко раскрытыми карими глазищами. Тогда Леонардо наклонился и в первый раз поцеловал юношу.

Теперь, спустя почти девять лет, сцена повторилась.

– Я не желал, чтобы ты причинял вред этой статуе, – сказал Леонардо и тяжело осел в кресло.

Радость вмиг сошла с приветливого личика Салаи.

– Нет, желали. Вы сами говорили мне. После заседания, на котором городской совет решил установить статую перед дворцом Синьории.

– Я говорил? Ничего подобного!

– Вы сказали… – Салаи попытался в точности припомнить слова Леонардо. – Вы сказали так: хоть бы кто-нибудь разбил эту чертову статую, чтобы она не торчала посреди города как бельмо на глазу.

Левое веко Леонардо задергалось.

– Если я и сказал такое, то не всерьез, а в сердцах. Я был очень зол тогда.

– Нет, всерьез! Вы этого хотели. Я слышал это в вашем голосе. – Салаи внезапно охрип: – Вот я это и сделал. Сделал ради вас.

Леонардо вцепился в подлокотники. Комната начала вращаться вокруг него сотнями мелькающих кругов.

– Подумай-ка, что дает нам средства к существованию, чем я зарабатываю на еду, на наши студии, на твою одежду? Что стало для меня спасительной лодкой, когда все так и старались утопить меня? Искусство – и мучитель мой, и моя душа. Моя страсть и мой поработитель. Я так же неспособен уничтожить произведение искусства, как неспособен убить тебя, Джакомо. Уничтожить Давида! Как ты вообще мог сотворить такую ужасную вещь? Ради чего?

Салаи повернулся к Леонардо и посмотрел ему в глаза.

– Ради любви, Леонардо. Ради чего же еще?

После той памятной ночи Содерини выделил для охраны статуи специальный отряд солдат. Но злоумышленники не повторяли попыток уничтожить Давида. Микеланджело до сих пор не знал, получил ли Давид смертельные раны, но он не мог тратить время на переживания – слишком много у него было дел. Несмотря на многочисленную охрану, Микеланджело тоже почти не смыкал глаз по ночам, постоянно следя за Давидом, а днем он наравне с рабочими перетаскивал задние бревна вперед, помогая платформе катиться по извилистым неровным улицам. По пути им встречалось множество препятствий: орущая детвора, выдающиеся вперед балконы, летящий из окон мусор, испуганно ревущие мулы, норовящие сорваться со своих привязей, и даже сбежавшая лошадь, о которой Микеланджело подумал заранее, однако на пятый день путешествия Давид добрался до площади Синьории.

После длительного сложного маневрирования огромным облегчением было выехать на открытое широкое пространство. Десятки флорентийцев уже собрались возле пьедестала, желая своими глазами увидеть, как на него будут устанавливать статую. Когда платформа с Давидом, все еще закутанным в парусину, вкатилась на площадь, они приветствовали ее ликующими криками – словно вернувшегося с войны героя. Идущий за платформой Микеланджело почувствовал, как возбуждение стало подниматься по его позвоночнику, словно огонек по фитилю. Площадь Синьории – сердце Флорентийской республики, здесь ее правительство охраняло свободу граждан, и здесь же флорентийцы ежегодно проводили празднества, воспевая свою независимость. Теперь и его Давид встанет на стражу свободы и независимости Флоренции.

Потребовалась еще неделя и те же сорок рабочих для того, чтобы дотолкать платформу через площадь до входа во дворец Синьории, отвязать канаты и освободить Давида от пут, а потом поднять его с помощью ворота и мягко опустить на мраморный пьедестал. Еще три дня ушло на сооружение деревянных лесов, а вокруг них – такого же деревянного сарайчика, какой Микеланджело сколотил во дворе мастерской. Только надежно упрятав статую от посторонних глаз, Микеланджело мог приступить к осмотру Давида на предмет возможных повреждений. Городской совет назначит день торжественного открытия, только убедившись, что Давид остался целым и невредимым. Микеланджело страстно молил Бога, чтобы повреждения, если они и есть, оказались легко устранимыми.