– Нет!

– Всякое может быть, – ровным деревянным голосом произнес военный, – случается, что забывают на работе оставить, а с оружием в Кремль нельзя. Если есть – сдайте!

– Нету, нету у нас оружия, товарищ, мы – журналисты, мирные люди, – совсем обмяк Данилевский. – Наше оружие – перья. И… – он покосился на Пургина, – вот этот товарищ – Герой Советского Союза. Но и он без оружия.

– Пошел! – разрешил энкаведешник шоферу.

«Дурацкие какие у них фуражки, – пытаясь справиться с самим собой, с буханьем в груди и путом, думал Пургин – он силком рождал в себе мысли, боролся с собственной квелостью, с отупением, с тем, что он сделался каким-то пластмассовым, эбонитовым, плексиглазовым, неживым, – сами дураки и фуражки у них дурацкие: голубые с красным. Как колпаки у клоунов!»

А ведь самыми жестокими людьми на свете бывают клоуны – милые коверные артисты, призванные смешить детей, – за ребенком, глядишь, смеется и взрослый, только вот смех ребенка всегда бывает одинаков, а взрослые смеются по-разному: один без задней мысли, безобидно, а другой нашпигован задними мыслями, как гусь антоновкой, весь из скрытых фиг – и когда клоун выбирается наверх, к кормилу, тем, кто оказывается внизу, под ним, бывает худо. Из клоунов всегда рождаются диктаторы. Есть исключения, но они редки.

Поэтому кто-то очень точно придумал энкаведешникам фуражки. К месту, как принято говорить у простых людей.

Даже шоферу стало жарко, он вытер пот со лба. Данилевский присмирел и тоже вытерся – почему-то люди в таких случаях всегда обильно потеют, словно бы что-то чувствуют или перестают управлять собою. Противно. У Пургина пот капал на резиновый пол машины даже с ладоней. Он повернул руки пальцами вниз, отвесно, и пот начал капать с пальцев.

Ворота оказались глубокими, темными, мрачными. Въездные пропуска проверил командир с винтовкой, помял их в кулаке и отдал с какой-то странной неохотой:

– Проезжай дальше!

У второго поста въездные пропуска отнимал мощный человек с квадратным лицом и складывал их в изящную командирскую планшетку. Он взял пропуск у водителя, впился глазами в его лицо, с полминуты изучал, потом перешел к окну второго сиденья, где располагались Данилевский и Пургин, протянул руку и требовательно пошевелил пальцами.

Данилевский отдал ему свой пропуск. Последовала та же процедура: проверяющей изучил пропуск, потом лицо Данилевского, словно на пропуске имелась фотография, и он тщательно сверял ее с подлинником, – Данилевский готовно вытянулся перед энкаведешником, развернулся в полный фас, и проверяющий потребовал:

– Документ!

– Сейчас, сейчас, – засуетился, задышал мелко Серый, достал из кармана кожаную книжицу «Комсомолки», рядовые сотрудники газеты ходили с клеенчатыми и тряпичными корочками, командный состав, члены редколлегии – с кожаными. – Вот!

Проверяющий взял удостоверение, изучил, вернул Данилевскому, перевел взгляд на Пургина, шевельнул пальцами, и у Пургина противно заныло под ложечкой. Он беззвучно втянул сквозь зубы воздух, задержал его во рту, отдал пропуск и онемевшими, ставшими совсем чужими руками с трудом расстегнул пуговку нагрудного кармана на гимнастерке, достал удостоверение – оно у Пургина тоже было кожаным, командным – главный раскошелился, выдал по случаю того, что Пургин стал Героем, а раньше удостоверение у Пургина было тряпичным, из красного полотна, наклеенного на картон, с черным типографским тиснением. Проверяющий снова пошевелил пальцами, требуя удостоверение.

«Странное дело, у водителя он никаких корок не требовал, только бумажку, выписанную в комендатуре, – вяло подумал Пургин, – может, потому, что в пропуск водителя вписан номер “эмки”? Ч-черт, холодно стало как!»

Вечер был теплым, сиреневым, хотя здесь, под длинным мрачным пролетом ворот, было, как в бомбоубежище, неуютно и, наверное, не так тепло, как на площади Лобного места.

– Машина «Комсомольской правды»? – уточнил проверяющий.

Что-то долго, очень долго, изматывающе долго шла проверка.

Но в Кремль, видать, иначе не пускают – только так, просвечивая насквозь, чтобы были видны все костяшки, хребет и ребра.

– Так точно, – отозвался водитель.

– «Комсомольской», – в один голос с ним подтвердил Данилевский.

– Машина «Комсомольской правды» – направо, – проверяющий показал рукой, куда надо ехать, в проулок, мимо здания, которое было хорошо известно Пургину.

– Направо, так направо, – запыхтел шофер, круто, в несколько оборотов поворачивая руль.

– Награждаемые, видать, отдельно, – предположил Данилевский, помял пальцами лицо.

Он даже забыл про свои привычки – и очки не протирал пальцами, очки были на удивление чистыми, сквозь стекла были видны какие-то совсем детские, беспомощные глаза навозного цвета, грустные, словно у старого местечкового портного, – и обкусанную свою, схожую со сталинской трубку не совал в свой рот, не жевал ее, а папиросы вообще не взял с собой, – Данилевский буквально за полчаса стал другим. Вот что значит Кремль и система прохода сюда.

– Да, выходит, что награжденные отдельно, – повторил вслед за Данилевским шофер, крутя руль и на малом газу пробираясь вдоль стены, – раз нам сюда.

Он объехал большой каменный выступ – часть мощного фундамента здания, сложенного на века, втиснулся в узкий проход, задев боком машины за густо цветущую крупную сирень, съежился – боялся за себя, за автомобиль, боялся, что свернул не туда – по таким узким тропкам машины ведь не ходят, это только для людей, закусил губы – за такие дела запросто могут упечь под Магадан, в тундру, обнесенную колючкой, гулко сглотнул слюну, хотел нажать ногой на тормоз, но сдержал себя – такой команды не было, тормозить придется в другом месте.

Тормозить пришлось скоро. Перед радиатором «эмки» выросла еще одна гряда темной цветущей сирени, шофер судорожно повернул руль, снова задел боком за ветки, оцарапал лак на машине и, морщась, сглатывая противную вьюшку, собравшуюся отчего-то во рту, надавил на педаль тормоза.

Ехать дальше было некуда. Водитель обернулся с потным подрагивающим лицом: он заехал не туда. Все, Магадан ему точно обеспечен! На все сто процентов. Немо, одними глазами спросил у Данилевского: что делать?

Тот приподнял плечи: не знаю, – в следующий миг увял, сдал в теле и сделался на удивление маленьким – это у себя в редакции Данилевский был человеком, авторитетом, а тут он был мошкой, никем, обыкновенным тьфу, тут правили совсем иные силы; шофер хоть и не в себе был, а превращение Данилевского засек, глаза у него вроде бы чужими, мыльными сделались, разом выцвели и наполнились влагой – от того, что он увидел Данилевского таким, шоферу сделалось еще страшнее.

– Ы-ы-ык! – родился и умер в нем звук.

В ту же секунду сирень беззвучно шевельнулась, с веток посыпались цветы – может, и не цветы это были, а какие-нибудь бумажные вострушки, специально нарезанные, около машины возникли люди, и распахнулись разом все четыре дверцы «эмки». В машину всунулось четыре пистолета.

– Кто здесь будет гражданин Пургин? – послышался властный, с железными нотками бас.

Кто говорил, было непонятно, бас вроде бы сам по себе протек откуда-то из горных