Был, увы, и русский народ, который под воздействием ползущих из столицы жутких слухов о заваленной трупами Дворцовой площади и тысячах убитых на подступах к ней[227], под вопли общественников и агитаторов так или иначе усвоил, что «царь, стоящий во главе министров, жандармов, шпионов, попов и других чиновников, грабящих и угнетающих народ, обманул доверие рабочих» и «приказал через генералов и офицеров солдатам действовать оружием и стрелять в мирную, безоружную толпу за то, что она хотела говорить с царём о своих нуждах»[228]. Особо поражал всех рассказ о расстреле у Нарвских ворот крестного хода во главе с уважаемым народом батюшкой[229], что окружало облик Николая II жутким мраком какого-то безысходно-зверского демонизма и иррациональной жестокости:

– Зверь-царь!

Вот эта-то иррациональная необъяснимость Кровавого воскресенья действовала на простого российского обывателя разрушительнее всего, и сделать тут ничего было нельзя. Ведь самый осведомлённый и добросовестный рассказчик мог лишь заключить, что великое потрясение основ русского самодержавия вызвала… случайная перебранка мастера Тетявкина с прогульщиками Субботиным и Уколовым. А у менее осведомлённых рассказчиков от безумных петербургских ужасов просто «тряслись руки», как у впечатлительного студента Селиванова, который, по всей вероятности, так и не смог провести запланированный на понедельник в Царском Селе урок.

Для Ахматовой абсурдность происходящего, вероятно, усиливалась тем, что непосредственным виновником кровопролития молва именовала великого князя Владимира Александровича, которого Ахматова недавно запомнила анекдотически милым и добродушным стариком. Главнокомандующему войсками гвардии приписывали людоедские призывы: «Народ недоволен! Народ страдает? – я знаю хорошее лекарство от народных бедствий: стоит повесить сотню зачинщиков перед глазами остальных, и всё как рукой снимет! Устройте им хорошенькое кровопусканьице, чтобы надолго запомнили» и т. п. Знаменитые живописцы Валентин Серов и Виктор Поленов даже выступили с призывом бойкотировать великого князя в качестве главы Академии художеств. «Мы, художники, – писали они, – глубоко скорбим, что лицо, имеющее высшее руководство над этими войсками, пролившими братскую кровь, в то же время стоит во главе Академии, назначение которой – вносить в жизнь идеи гуманизма и высших идеалов».

Девятое января стало для Ахматовой «потрясением на всю жизнь, и так как первое, то особенно страшное». И всё же несчастный для России 1905-й год начинался для неё, ещё не осознавшей таинственную связь собственной судьбы с судьбами страны, полным надежд. Многообещающие перемены сулил даже домашний быт: в связи с начинавшейся реконструкцией привокзального квартала семейство Горенко готовилось к скорому переезду из дома Шухардиной (уже проданного наследниками покойной хозяйки). По такому случаю, Андрей Антонович твёрдо вознамерился, наконец, снять жильё, соответствующее его «генеральскому» статусу, так что расставание с Безымянным переулком мыслилось, в целом, приятным. Помещения угасающей семейной твердыни, ещё благоухающие ёлочной хвоей, корицей и апельсинами, постепенно заполнялись уложенным и запакованным для погрузки домашним скарбом. На этих обломках нехитрого уюта детских и отроческих лет теперь регулярно появлялся Гумилёв, сияющий, в оснеженной щегольской шинели, с цветами, забавными безделушками, книгами или новыми стихами:

Зимние месяцы 1904/1905 года – безоблачное и счастливое время их первых любовных клятв и признаний. Впоследствии Ахматова укажет некую скамью в Екатерининском парке, «где Н С впервые сказал мне, что любит меня, когда он был гимназистом 7-го класса (февраль)». Сохранилась фотография Ахматовой на этой скамье, сделанная Н. Н. Пуниным осенью 1926 года в районе Полулунных (ныне Зеркальных) прудов Регулярного парка, на фоне водной статуи Тесея. Во время немецкой оккупации Царского Села статуя была утрачена, а разрушенный в военные годы парковый ландшафт во время реконструкции подвергся значительной перепланировке. Так что, к огромному сожалению, «скамья Ахматовой и Гумилёва», которую в наши дни царскосельские старожилы непременно демонстрируют неофитам, как и одесский «домик Ахматовой» не более чем легендарные артефакты. Впрочем, символическим артефактом является и сам указанный Ахматовой срок. Можно не сомневаться, что задолго до «окончательного» февральского объяснения в Регулярном парке Гумилёв вёл любовную осаду по всем правилам тогдашней декадентской куртуазности. И можно не сомневаться, что его превращение из сдержанно-иронического «названного братца» в пылкого влюблённого имело поводом вполне определённые знаки приязни со стороны предмета страсти.

Этот любовный роман, один из самых знаменитых как в истории отечественной словесности, так и в истории мировой культуры, изобилует не только огромным количеством самых невероятных художественных версий (что вполне приемлемо и даже неизбежно), но и версий биографических. Справедливости ради нужно сказать, что начало этой путанице положила сама Ахматова, которой на старости лет очень хотелось, чтобы Гумилёв под пером грядущих биографов влюблялся в неё, как положено, с первого взгляда. Поэтому год (!), прошедший с момента их случайной встречи в рождественский сочельник 1903-го в царскосельском Гостином дворе до ворожбы «на суженого» у Бориса Мейера в рождественский сочельник 1904-го, в ахматовских рассказах сознательно «заретуширован».