Дело в том, что эти упражнения почти не оставляли душе простора для собственной деятельности; святой Игнатий относился к ней как к тесту, которое следует выпекать в форме; сочинение не показывало человеку горизонта, не раскрывало неба. Упражнения не пытались ее расширить, возрастить, а нарочито, предвзято ужимали, затискивали в клетки своей вафельницы, кормили одними черствыми крошками да сушеными очистками.

Эта японская культура фальшивых карликовых деревьев, это производство китайских уродцев — детей в горшках — ужаснуло Дюрталя, и он закрыл книжку.

Открыл другую: «Введение в богоугодную жизнь» святого Франциска Сальского.

Конечно, он не испытывал никакой потребности перечитывать и это сочинение; хотя его любезность и простодушие поначалу привлекают, под конец они становятся отвратительны; кажется, будто душу пичкают драже с ликером и сладкими помадками; одним словом говоря, эта столь хвалимая околоцерковной средой книга — какая-то микстура с имбирем и бергамотом. Она пахла надушенным платком, которым машут в храме, чтобы выгнать оставшийся аромат ладана.

Но сам сочинитель, епископ Сальский Франциск,{77} был очень любопытной личностью; его имя вызывало в памяти всю историю мистики XVII века.

И Дюрталь припомнил все, что когда-то знал о религиозной жизни того времени. Тогда в Церкви было два течения.

Первое, так называемый восторженный мистицизм, восходило к святой Терезе, святому Иоанну Креста, и концентрировалось вокруг Мари Гийон.{78}

Приверженцы другого, так называемого умеренного мистицизма, группировались около Франциска Сальского и его приятельницы, знаменитой баронессы Шанталь.{79}

Победило, естественно, второе течение. Христос, доступный пониманию салонов, снисходящий к уровню светских дам; Христос любезный, благопристойный, управляющей душой Своего создания ровно настолько, чтобы сделать ее чуть-чуть обаятельней, — этот элегантный Христос произвел фурор, а госпожа Гийон, чьи слова шли более всего от святой Терезы, учившая мистической теории любви и дочерних отношений с Богом, вызвала осуждение всего духовенства, ужасавшегося перед мистикой, не понимая ее; она навлекла на себя ярость грозного Боссюэ, который обвинил ее в двух модных ересях, молинизме и квиетизме.{80} Несчастная без особого труда опровергла этот навет, но знаменитый епископ меньше преследовать ее не стал: в ожесточении он заточил ее в Венсен, проявил себя упрямым, злобным и беспощадным.

Потом и Фенелон,{81} пытавшийся примирить два течения, изготовив маленькую мистику, не холодную и не горячую, немного менее теплохладную, чем у Франциска Сальского, но уж гораздо менее пламенную, нежели у святой Терезы, навлек гнев великого пингвина Мосского, и хотя он предал госпожу Гийон, другом которой был долгие годы, хотя отрекся от нее, также оказался неугоден, со всех сторон обложен Боссюэ, осужден в Риме, сослан в Камбре.

Тут Дюрталь не смог удержаться от улыбки: он припомнил горькие стенания сторонников архиепископа, оплакивавших его опалу и представлявших его мучеником, когда все наказание было в том, что ему было велено не играть больше роль при дворе в Версале, а ехать наконец-то управлять своей епархией, которой он до тех пор не слишком интересовался.

Этот митрофорный Иов, который в своем несчастии оставался архиепископом и герцогом Камбре, князем Священной Римской империи и богачом, впадавшим в отчаяние оттого, что был вынужден посещать свою паству, прекрасно показывает, в каком состоянии находился епископат при многопышном правлении Великого Короля. То было священство финансистов и лакеев.

Впрочем, Фенелон еще сохранял хоть какое-то достоинство и, во всяком случае, имел талант; ну а теперь епископы по большей части все такие же интриганы, все так же раболепны, но ни таланта, ни благородства у них нет. Многих выудили в садке дурных приходских пастырей; они сразу показывают, что способны на все, а если на них надавить, являются душонки старых ростовщиков, мелких барышников или просто попрошаек.

«Грустно сказать, но это так, — подытожил Дюрталь. — Что касается госпожи Гийон, она не была ни оригинальной писательницей, ни святой, а просто не к месту пришедшейся наследницей великих мистиков; горделивая, она, конечно, не имела смирения, возвеличившего таких, как святая Тереза или святая Клара, но она же пылала, исполнения Христом, и, конечно, не была набожной куртизанкой, мягкотелой придворной ханжой, как госпожа Ментенон!{82}

Да и что это была за эпоха для Церкви! Во всех ее святых есть что-то рассудочное и расчетливое, многословное и холодное, то, что мне противно. Святой Франциск Сальский, святой Венсан де Поль, святая Шанталь…{83} нет, мне гораздо больше по душе Франциск Ассизский, святой Бернард, святая Анджела… Мистика XVII века как раз по мерке его напыщенным и пошлым храмам, помпезной и бездушной живописи, высокопарной поэзии, мертворожденной прозе!

Так-так, — прервал он себя, — а келья у меня до сих пор не метена и не приведена в порядок; пожалуй, не стоит здесь сидеть, а то отцу Этьену будет неудобно. Однако дождик сильный, в лес гулять не пойдешь. Проще всего отправиться на малую службу Пресвятой Деве в капеллу».

Так он и сделал. В этот час церковь была почти пуста: монахи работали в поле и на фабрике; только два отца-белоризца на коленях перед алтарем Божьей Матери молились так усердно, что даже не заметили, как отворилась дверь.

Дюрталь встал рядом, против ступеней главного алтаря, и видел их отражения в стеклянном медальоне у раки блаженного Геррика. Медальон действительно был как зеркало, и монахи в его глубине как живые молились среди алтаря под самым престолом.

И отраженный Дюрталь виднелся в нем краешком под ракой, словно касаясь мощей бывшего настоятеля.

В какой-то миг он поднял голову и заметил, что в люнете над заалтарной ротондой на стекле, тонированном серой и голубой амальгамой, написаны литеры с реверса медальона святого Бенедикта: первые буквы его двустишных заклинаний.

Как будто огромная светлая медаль фильтровала бледные лучи, процеживала через молитвы, пропускала в алтарь уже освященными, благословенными Патриархом.

Его размышления прервал колокол, два монаха поднялись и отправились к своим местам; вошли и остальные.

Вот так, пока Дюрталь проводил время в часовне, подошел час шестой. Появился аббат. Дюрталь не видел его после знакомства; он казался здоровее, был не так бледен, величественно шел в широкой белой мантии с фиолетовым помпоном, свисавшим с капюшона; отцы кланялись ему и целовали рукав; настоятель встал на свое место, означенное деревянным крестом у кресла, все широко перекрестились, поклонились алтарю, и раздался слабый жалобный голос старика-трапписта: «Deus in adjutorium meum intende»…