«культа личности»: «Зверские, жестокие методы допроса сломили Примакова. <…> Ему приписали то, чего он не говорил даже под пытками. <…> Примаков был сломлен длительным содержанием в одиночной камере, скудным тюремным питанием. Его одели в поношенное хлопчатобумажное красноармейское обмундирование, вместо сапог дали лапти, не стригли и не брили…»

О пытках в лубянских застенках просвещенный западный мир знать, конечно, не мог. Он даже не знал ничего о конкретной судьбе вдруг куда-то пропавшего человека. Но Эльза-то хорошо знала про то, что неведомо было другим. Да что там Эльза — москвичи, которые были в самом центре событий, — даже они гнали от себя тревожные мысли. Жена Уборевича Нина участвовала в подготовке советского павильона на Всемирной выставке в Париже, — никакой «внутренний голос» не подсказывал ей, что вот-вот судьба Примакова постигнет и ее мужа. Через Лилю она просила у Эльзы совета, какое меню составить для выставочного советского ресторана. По этой части Эльза была безусловной докой: «Из закусок, — писала она Лиле для передачи Нине Владимировне Уборевич, — лучше всего икра и копченая рыба — лососина, семга и прочая… Шашлыки. Жареные цыплята на вертеле. Главное — первоклассный повар».

Забота о шашлыках и цыплятах, которые будут уплетать другие в теперь уже недоступном Париже, отвлекали от ежедневного ожидания фатального конца. То ли с издевкой, то ли со скрытой тревогой, облеченной в форму горькой иронии, Эльза писала Лиле 24 мая, за две с половиной недели до палаческой пули, оборвавшей жизнь Примакова: «Ты, должно быть, совсем не скучаешь». Да уж!.. Про то, что на самом деле творилось в душе, — вот эти красноречивые строки из письма младшей сестры: «Меня иной раз одолевает прямо-таки невозможная тоска вообще и в частности». Судя по интонации и вложенному в них смыслу, эти слова — «вообще и в частности» — стоило подчеркнуть.

Родные и близкие ничего не знали обычно ни о дате гибели «врагов народа», ни даже о самом факте их расстрела. Им сообщали условную, придуманную, разумеется, Сталиным, формулировку приговора: десять лет лагерей без права переписки. Но про расстрел Примакова и его «подельников» из газет и по радио узнал весь мир. «Вчера вечером, — писала Эльза сестре 12 июня 1937 года; цитата в обратном переводе с французского, — прочитала в газете про страшную новость. Если тебе нужно помочь, я приеду». При всем желании ничем помочь Эльза ей не могла.

Лиля слегла с тяжелым сердечным приступом. Свыше сорока лет спустя она призналась Жану Марсенаку, опубликовавшему ее рассказ в «Юманите»: «Я не могу простить самой себе, что были моменты, когда я готова была поверить в виновность Примакова». Она сочла, что заговор, вероятно, все-таки был, а мучило Лилю больше всего лишь то, что Примаков это скрыл от нее. Как бы она поступила, если бы заговор действительно был и если бы он раскрыл перед ней эту страшную тайну? Вряд ли она могла бы доверить кому-либо, кроме себя, ответ на этот вопрос.

Сразу же после ареста Примакова или уже после того, как газеты объявили о трагическом финале, Лиля с минуты на минуту ждала того, что происходило со всеми женами «врагов народа». Закон об обязательной высылке «чсир» («членов семьи изменников родины») действовал непреложно, тем более таких чсир’ов, которые входили в домашний круг главных военных заговорщиков. Лили это не коснулось, и не только потому, что она с Примаковым формально не была под загсовым венцом. Сталин держал ее за жену Маяковского, а не Примакова.

Тем не менее Лиля приступила к чистке своего архива, стремясь избавиться от всего, что могло бы послужить уликой против нее. Что могло, что не могло — этого в точности не знал никто: если бы захотели, Лубянские мастера могли бы извлечь эти самые улики из чего угодно. Но так тогда поступали все, боясь сохранить у себя книги «врагов народа», номера газет и журналов, где упомянуты их имена, фотографии, на которых они запечатлены, пусть и в группе с другими, письма, где дается любая — неважно какая — оценка событий, происходивших в стране: ночами дымились печи в старых домах, а в новых роль печей играли большие эмалированные тазы, — гарь и дым уходили через раскрытые настежь окна…

Лилин архив неизбежно содержал множество всякой крамолы, ибо жизнь проходила в гуще литературных борений, при участии многих из тех, чьи имена стали запретными. Лиля уничтожила все, что могла, — потеря для истории невозвратимая. И однако же все письма, телеграммы, открытки, которые связаны с именем Маяковского, прежде всего ее — к нему и его — к ней, весь этот огромный, бесценный массив документов остался (так она уверяла впоследствии) нетронутым. На него она посягнуть не могла, хотя во многих материалах то и дело встречались имена врагов, эмигрантов, предателей — каждый мог ей стоить лагеря, а то и жизни.

Но самая большая потеря — частично уничтоженный, частично исправленный ею дневник. От всего, что было после 1932 года, то есть с момента отъезда в Германию вместе с Примаковым, в дневнике не осталось ни единой страницы: на тридцать втором он обрывается. А многие более ранние записи переписаны заново, так что их подлинность, без тщательной проверки и сопоставлений с другими источниками, не может считаться заведомо достоверной. Имя Примакова вообще исчезло, другие имена тоже, полностью или частично, как и пассажи, посвященные самым острым событиям, к которым Брики и Маяковский были причастны. Теперь этот документ если и может считаться историческим, то лишь как памятник страха и ужаса, охвативших тогда страну.

ПОД КОЛПАКОМ ЛУБЯНКИ

Те, кто видел Лилю в последние месяцы, отмечали несвойственные ей раньше спокойствие и доброжелательность. «Почти откровенно стареющая, полнеющая женщина» (такой ее запомнила одна из посетительниц ленинградской квартиры) казалась нашедшей, наконец, тихую пристань, где можно укрыться от повседневных житейских бурь и вместе с тем, не чувствуя ни забот, ни опасности, заниматься любимым делом. Любимым было все, что связано с Маяковским: издание его произведений, создание музея в гендриковской квартире, выпуск книг о нем, участие в вечерах, ему посвященных.

Теперь все рухнуло — предстояло начать жизнь с пуля. Но, перечеркнув прошлое, жить она бы уже не могла. Спасение от охватившего ее безумия Лиля попыталась найти в алкоголе — средство давнее и испытанное, в котором раньше у нее не было ни нужды, ни потребности.

Скорее всего, этот омут быстро ее засосал бы, по друзья поспешили ей бросить спасательный круг. Точнее, не друзья, а один из друзей, державшийся