бы Сталин, просматривая очередной список подлежащих аресту, вычеркнул из него имя Лили Брик со словами: «Не будем трогать жену Маяковского».

Такие списки Сталин обычно просматривал в одиночестве, никак не комментируя свои пометки: ни в каких объяснениях перед чекистскими лакеями и вообще перед кем бы то ни было, почему он казнит одного и милует другого, Сталин вообще не нуждался. Так что эта его, несомненно апокрифическая, реплика относится, скорее всего, к многочисленным легендам, создававшимся вокруг него в обстановке тотальной секретности и создания культа «советского божества», которое руководствуется некими высшими соображениями, недоступными простым смертным.

Но то, что сталинская резолюция тридцать пятого года, где трижды упомянуто ее имя, оградила Лилю от самого худшего, — в этом вряд ли приходится сомневаться. Она же автоматически спасла и Осипа: ему — с его прошлым — вообще ничего не светило, кроме слепящих лубянских прожекторов в камерах пыток.

Недалек от истины, сколь бы ни была она парадоксальной, один из биографов Маяковского (почему-то страстно его невзлюбивший), Юрий Карабчиевский: «Брики уцелели только благодаря его славе, он же сам уцелел только благодаря своей смерти». И действительно: легко представить себе, каким был бы конец Маяковского в тридцать седьмом, не пусти он пулю в себя за семь лет до этого.

Наверно, наивно-восторженная в ту пору Лиля счастливо полагала, что уж ему-то такой конец не грозил. Но, даже и оставшись живым, он безусловно не стал бы «лучшим, талантливейшим». Да и самые верные, самые преданные и те не избежали пули в затылок. Имя Маяковского продолжало охранять его музу и наследницу. Лиля вместе с Катаняном делали все, чтобы утверждать в сознании и читателей, и властителей образ Маяковского — певца революции. «Партии и правительству», а значит читателям, навязывался — по причинам, вполне понятным, — не тот Маяковский, который пришел в отчаяние, с большим опозданием осознав, какому дьяволу он продал свой великий талант, а тот, который, оказывается, придавал поэтическую форму — чему бы, вы думали? «Сталинским лозунгам» (этому была посвящена одна из статей В. А. Катаняна)! Реальный Маяковский, со всей его трагической судьбой поэта и человека, старательно превращался в лозунговый, набивший оскомину, миф. Но только в таком неприглядном виде он и мог быть «лучшим, талантливейшим», признанным и издаваемым — со всеми последствиями, не только денежными, которые вытекали из этого.

Лиля обладала бесценным качеством: она не ломалась под ударами судьбы, а быстро воспринимала существующую реальность как неизбежность и начинала жить заново — с нею в ладу. Из переписки сестер мы узнаем, что к ней снова вернулась потребность в удобной, элегантной, красивой одежде — жизнь продолжается, и это важнее всего! «Шубка у тебя по последней моде», — удовлетворенно констатирует Эльза, получив от Лили рисунок шубки, в письме от 26 января 1938 года. «Страшно рада, что вещи тебе впору и к лицу» — это в ответ на Лилину благодарность за присланные подарки. И ответ — на ее же запрос: «Мальчиков никаких. <…> Ни к чему мне мальчики, и я им ни к чему». Еще в большей мере о ее убежденности в том, что гроза прошла мимо, говорит письмо Эльзе от 21 сентября 1939 года: «Тебе очень было бы трудно выслать нам посылку со всякой всячиной? <…> Если не трудно, я пришлю тебе список всего, что мне нужно». Кризис миновал, душа воспряла…

Физическое выживание вовсе не означало, однако, что гроза действительно прошла мимо, и уж тем более не означало, что высоты, на которые Лиля взлетела после сталинской резолюции, для нее сохранились. Совсем наоборот. Вознесение было призрачным и уж во всяком случае кратковременным. Ее отставили от подготовки издания сочинений Маяковского, а освободившееся место поспешила занять Людмила, которая стала теперь главным экспертом по творчеству брата и заседала во всех комиссиях, занимавшихся изданием его книг или книг о нем.

С тех пор конфронтация двух женщин, которые боролись за право распоряжаться наследием Маяковского, станет все более и более острой, а силы, объединившиеся вокруг Людмилы, посвятят всю свою жизнь низвержению Лили. Попытки оттеснить ее от Маяковского, дискредитировать, представить злым гением и виновницей его смерти начались уже тогда. Сам Маяковский, его стихи и пьесы их нисколько не интересовали. Имя поэта служило средством для достижения совсем иных целей, которые они обнажат лишь через четверть века.

Остаться в одиночестве Лиля не могла. Осип часто уходил к Жене, жившей неподалеку (хотя и всегда возвращался на ночь), и, если бы Катанян не переехал в Спасопесковский, она снова потянулась бы к бутылке. А возможно, и наложила бы на себя руки. Фактически отставленная от главного дела жизни, Лиля вспомнила о своей первой профессии и неожиданно обратилась к скульптуре. Хранящийся и поныне в музее Маяковского ее скульптурный портрет поэта, как и портреты других членов семьи, свидетельствовали о том, что к ней начали возвращаться и творческая активность, и стремление не поддаваться ударам судьбы.

Удары сыпались один за другим. В октябре 1938 года по инициативе давнего недруга Маяковского Александра Фадеева, любимца Сталина, возглавившего Союз писателей, была утверждена новая редколлегия собрания сочинений в Гослитиздате. Лили там, естественно, не оказалось — ее место кроме вездесущей Людмилы занял литературовед Виктор Перцов, которого сам поэт презирал, называя «навазелининным помощником присяжного поверенного».

Подвергшись на короткое время опале, директором Гослитиздата стал Соломон Лозовский, бывший глава Профинтерна, которому работавший с ним, а позже расстрелянный Иван Катанян имел неосторожность перечить. Так что у Лозовского было много резонов напомнить опальной семье, где теперь ее место. Он пренебрег резолюцией Сталина (уж, наверно, не без чьей-то санкции) и приостановил издание собрания сочинений Маяковского.

Несмотря на свою опалу, Лиля проявила строптивость, потребовав спасти готовые матрицы, уже предназначенные к уничтожению. Лозовский принял Лилю с холодной и жестокой учтивостью. «Лично против вас, — заверил он, — я ничего не имею. Мы можем даже издать ваши воспоминания, если, конечно, вы не предложите нам что-нибудь во французском вкусе». Бывший политэмигрант, проведший годы в Европе, Лозовский мог сойти за знатока «французского вкуса», но что именно он имел в виду на этот раз, не было дано знать никому. Несомненным оставалось одно: «охранная грамота» пока еще распространялась на физическое выживание Лили, но отнюдь не на ее социальный статус и не на участие в литературной жизни.

В мае 1939 года в Ленинграде был арестован Всево лод Мейерхольд, а еще через три недели в их московской квартире в Брюсовском переулке неизвестные зверски убили его жену — актрису Зинаиду Райх, чьим первым мужем был Сергей