— Замечательно! — восхитился профессор. — Я смотрю, это как езда на велосипеде.

— Где это, интересно, учат мастерить такие штуковины? — осведомилась девушка.

— Ну, в юности я поступил в Королевскую морскую пехоту, замечу, вопреки строжайшим возражениям матушки. И закончил в Особой шлюпочной службе.

— Там что, плавают на лодках?

— Не без того, но это высший уровень подготовки. Там много чему учат, в том числе и иметь дело с такими игрушками. Вот как я сейчас буду учить тебя.

Маргарита Паз жила в кондоминиуме возле парка Марти, в довольно старом для Майами здании, населенном преимущественно респектабельными немолодыми кубинцами. В свое время она владела домом по соседству с рестораном, но несколько лет назад продала его и переехала сюда. У нее уже не было надежды на то, что Паз обзаведется многочисленным потомством, а зачем нужен большой дом, если ясно, что он никогда не будет полон внучат?

Свои апартаменты на верхнем этаже, откуда открывался прекрасный вид на парк, ей пришлось покупать за наличные, ибо ни одна кредитная ассоциация в Майами ссуды чернокожей женщине не давала. Наличными в буквальном смысле: она присмотрела адрес, удостоверилась по телефону (по-испански), что он еще продается, и, не прошло и часу, явилась в риелторское агентство с чемоданчиком, набитым аккуратными тугими пачками — по сотне — стодолларовых банкнот — всего тридцать одна пачка.

Белый кубинец, сидящий за письменным столом, побелел еще больше; впечатление было такое, будто над его головой, как в комиксе, появился пузырь с надписью «Narcolista». Бумаги были подписаны незамедлительно.

Паз направил Моралеса на маленькую парковочную площадку, отметил, что принадлежащий его матушке Coupe de Ville[2]на месте, попрощался со своим спутником-надзирателем и позвонил во входную дверь. Ответа не последовало. Он воспользовался своим ключом, а у дверей ее апартаментов позвонил снова, с тем же результатом, и после недолгого ожидания зашел в маленькое фойе.

— Mami, — окликнул Паз, — это я.

Тишина. Он забеспокоился.

В фойе на маленькой деревянной подставке стояла одетая, в половину человеческого роста, статуя темнокожей женщины, державшей на руках более светлого ребенка. На голове женщины красовался искусно сработанный серебряный венец, из-за спины расходились посеребренные металлические лучи, а одеяние из синей парчи было расшито серебряными узорами в виде раковин, рыб и прочих обитателей моря.

Она попирала ногами гипсовое море, из волн которого торчал миниатюрный стальной якорь. Когда Паз был мальчиком, этот образ был представлен дешевой плакеткой в рамке, потом его сменила статуэтка подороже, затем еще более изысканная, и наконец появилась эта — возможно, самое лучшее из существующих изваяний La Virgen de Regla, ака Йемайа, ориша материнства.

Сантерия. Мальчиком он думал, что это изображение матушки и его самого.

Основу убранства гостиной, в которую он сейчас вошел, составляли бледно-розовый бархат и красное дерево. Все солидное и дорогое. Высокая ширма, длинная кушетка, кресла, кофейный столик с инкрустацией из светлых пород дерева.

На прикроватном столике горел ночник, а миссис Паз, в цветастом голубом халате, лежала на кушетке, словно мертвая, уронив на пол одну руку и одну ногу. Из ее руки выпал номер «People en Espanol», на одном ухе болтались зацепившиеся дужкой очки. Во сне она похрапывала и присвистывала.

Хотя Паз и прожил с ней восемнадцать лет, он не часто видел свою мать спящей. В его сознании она всегда была бодрствующей и деятельной, побуждающей к действию его, полной яростной, щедро растрачиваемой энергии. И вот он видел перед собой последствия этой расточительности — полное изнеможение. На него накатила волна нежности и сострадания, и он подумывал уже о том, не стоит ли тихонько, на цыпочках, уйти и оставить бедную женщину в покое, когда она неожиданно проснулась.

Мгновенная, словно молния, вспышка страха промелькнула на ее лице, когда она осознала, что не одна, но стоило ей понять, кто к ней пришел, как на лицо вернулась привычная, суровая маска.

— Ну что? — спросила она, мигом убрав очки и сев на постели.

— Что ты имеешь в виду под «что»? Я твой сын, навещаю тебя в выходной день.

— Амелию привез?

— Нет, она в школе. Послушай, мама, я пришел, потому что мне нужна твоя помощь.

— Деньги?

— Нет, с деньгами все в порядке. Тут речь о делах духовных.

Она на некоторое время задумалась, затем потерла лоб над бровями.

— Сварю-ка я кофе, — сказала она и удалилась на кухню.

Они уселись за старый, исцарапанный стол, который он помнил со времен бедности, и за чашкой горького варева он рассказал ей о снах, своих и Амелии, о пятнистом звере, о том, что, по его мнению, происходит с его женой. И о том, как отдал девочке свой амулет, енкангуэ, полученный от нее много лет назад.

— Это было неразумно, — сказала, выслушав его, мать. — Енкангуэ делается для одного, определенного человека.

— Знаю, но она была напугана, и как бы то ни было, но это, похоже, сработало. С тех пор как я дал ей амулет, кошмары прекратились.

— Тебе следовало бы прийти ко мне.

— Ну вот я пришел к тебе, mami. Мне нужен набор для всей семьи. Понимаешь, тут и эти сны, и это пророчество, которое получила Амелия, и смерть, которую принял мой… Кальдерон: там тоже не обошлось без огромного кота.

— Твой отец, — уточнила она.

— Ну, честно говоря, я не могу думать о нем как об отце. Я имею в виду, сам-то он всю жизнь считал нас за мусор.

— Тебя — да. Но не меня.

— Что ты имеешь в виду? Я думал, ну… когда тебе нужны были деньги на наше первое заведение, он воспользовался этим…

Она вперила в него гневный взгляд.

— Вот, значит, какого ты обо мне мнения, сынок. Считаешь свою мать шлюхой, которую купили, дав ей денег, чтобы завести торговлю?

Паз почувствовал, как к его щекам приливает кровь, однако взгляд ее выдержал.

— У тебя не было выбора, — сказал он.

— Ты ничего об этом не знаешь.

— Ну так расскажи мне, бога ради!

Она отпила глоток кофе.

— О, наконец он спрашивает, по прошествии лет этак тридцати. Ладно, раз спрашиваешь. Хуан Кальдерон любил меня, и я любила его. Он был плохим человеком и любил на манер плохих людей, не так, как ты, но тем не менее это была любовь. Он все время хотел меня, и я хотела его. Разумеется, у этого чувства не могло быть будущего, но наша связь продолжалась семь месяцев. Понимаешь, для Кубы того времени это было обычным явлением: богатый белый молодой человек заводит себе темнокожую любовницу и практикуется в любовном искусстве, пока не женится на подходящей белой девушке, которую присмотрят ему родители. Так я оказалась беременной, и ты, сынок, не должен думать, будто был зачат не в любви, нет, ты был зачат в любви, хоть и с дурным человеком. Когда он узнал об этом, то попытался отослать меня в Пуэрто-Рико, чтобы я убила тебя, но я отказалась, и тогда он сказал, дескать, ладно, он поселит нас в маленькой квартирке, чтобы я была под рукой. Так это делается или делалось там, откуда мы с ним оба родом: несколько лет ты проводишь в спокойствии и достатке, тебя балуют подарками, но потом на твое место находится другая молоденькая девушка, а тебе приходится идти куда-нибудь в услужение и самой заботиться о своем маленьком cabron. Но я сказала «нет», я сказала, что хочу получить заем и начать свой бизнес, и мы ругались, ибо ему всегда хотелось держать меня под контролем. Но под конец я победила: он дал мне денег и сказал, что мы с ним больше никогда не увидимся, и, если я или ты с чем-нибудь к нему сунемся, он устроит так, что нам обоим не поздоровится. Я не рассказывала тебе о нем, старалась, чтобы ты о нем и не думал, но судьба все равно вас свела. Santos сделали это частью твоей жизни, и это еще одна причина, по которой я не воспитывала тебя в духе сантерии. Я хотела, чтобы ты рос американским мальчиком, думая, что мои молитвы, обращенные к santos, смогут защитить тебя, а твоя собственная жизнь будет иной. Что ты сможешь избежать всей этой… тьмы. Но ифа протянули нить твоей жизни вовсе не в том направлении, в котором хотелось мне. И ты тоже знаешь это, потому ты и согласился бросить раковины на мою внучку и потому ты сейчас пришел сюда, хотя всю жизнь считал это чепухой.