Из Уоллингтона в то лето он, кажется, лишь пару-тройку раз выбрался в Лондон. Однажды побывал в Лечуорте, в летней школе Независимой рабочей партии, да и то из солидарности с такими же, как он, британскими ПОУМовцами. Выступал, делил трибуну с Дугласом Moйлом, Джеком Брантвэйтом, Пэдди Донованом и с близкими боевыми товарищами, с кем покидал Испанию – со Стаффордом Коттманом и Джоном Макнейром. Райнера Хеппенстолла, приятеля, предупредил только о голосе своем: «Голос практически нормален, но я совсем не смогу кричать. – И усмехнулся: – Я также не могу петь, но товарищи сказали, что это и не нужно». О чем говорил, выступая там, – точно неизвестно, протоколов не сохранилось, но, зная, о чем размышлял постоянно, думаю, хрипел с трибуны о главном: «Печально, – предупреждал, – что коммунисты повсюду сотрудничают с буржуазными реформистами и используют всю мощь своей машины для того, чтобы подавить любую партию, подающую признаки революционных тенденций». Этой мыслью закончит через несколько лет свою сказку «Скотный двор» – закончится и эта сказка…

Видимо, там же, в летней школе, позвал друзей посетить его в Уоллингтоне. Как пишет Гордон Боукер, по крайней мере двое из них – Moйл и Брантвэйт – не только приехали, но чуть ли не подсказали Оруэллу идею будущего «Скотного двора». Перво-наперво удивились довольно большому хозяйству друга. Но главное, именно Брантвэйт, познакомившись с «сельскими радостями», якобы спросил Оруэлла: «Интересно, если бы мы передали бразды правления животным, они управлялись бы получше нашего?..» Брантвэйт напишет, что имел в виду «ужасы Испании», но на Оруэлла, как он понял, идея произвела впечатление. «Так, быть может, началась цепочка его размышлений, – предполагал потом Брантвэйт, – которая воплотится в “Скотном дворе”…»

Боукер в эту позднюю «саморекламу» мемуариста верит мало, хотя считает, что первые мысли о «Скотном дворе» пришли к Оруэллу как раз летом 1937-го. Оруэлл и сам напишет через много лет, как начиналась его знаменитая «сказка». «По возвращении из Испании я думал о разоблачении советского мифа в произведении, которое легко сможет понять практически любой человек и которое было бы легко перевести на другие языки. Однако сюжет довольно долго не приходил мне в голову, пока в один прекрасный день… я не увидел маленького мальчика, возможно, лет десяти, легко управлявшего огромным тяжеловозом; он, настегивая лошадь, гнал ее по узкой дорожке, не давая свернуть в сторону… Меня поразило, что, если бы только животные осознали свою силу, мы не смогли бы властвовать над ними, и что люди эксплуатируют их во многом так же, как богачи эксплуатируют пролетариат…» Мальчик и прутик – всего-то…

Бывал в Уоллингтоне и Райнер Хеппенстолл: их стычка давно была забыта, и все оставшиеся годы они будут друзьями. Именно Хеппенстолл отметит потом, что Эрик и Эйлин после Испании были как-то особенно ласковы друг с другом: «Оруэлл вел себя с Эйлин с нескрываемой любовью». Эйлин если и не садилась к мужу на колени, то, во всяком случае, подсаживалась к нему в кресло, и они «нежно касались друг друга…» Я нарочно привел две эти фразы Хеппенстолла, поскольку об отношениях Эрика и Эйлин известно крайне мало. Испанские опасности, пережитый опыт не могли не обострить их чувств, но при всем при том у обоих оставалась и какая-то личная сердечная жизнь. У Оруэлла – завязавшаяся переписка с одной из читательниц, Эми Чарлзуорт, стажеркой-акушеркой, а у Эйлин – все с тем же Коппом, который ухитрялся посылать ей письма из испанской тюрьмы.

У Оруэлла всё закончилось почти анекдотично. Эми Чарлзуорт, откликнувшись на его книгу «Дорога на Уиган-Пирс», охотно и живо отвечала на письма писателя, а он, слегка взволнованный эпистолярным флиртом, полагая, что она «молода и одинока», не только скрыл от нее, как признался Хеппенстоллу, что женат, но и написал, что «весьма хотел бы как-нибудь встретиться с ней». Когда же выяснилось, что она «разведенка», что ей тридцать пять, а кроме того, она мать двоих детей, то больше всех веселилась по этому поводу как раз Эйлин. «Это позволяет предположить, – пишет Боукер, – что случайный флирт в их семье воспринимался как терпимый обеими сторонами. Оруэлл закрывал глаза на Коппа, Эйлин поощряла его фантазии насчет поклонницы. Некие стрессы и напряжение в отношениях в конечном счете всплывали на поверхность, – оговаривается Боукер, – но в основном из-за волокитства Джорджа… Впрочем, брак их, кажется, объявлялся “открытым”, и он был волен обращать свои взгляды и на других женщин…»

Отношения их, думаю, мало отличались от отношений средней семьи «средних» интеллигентов середины прошлого века. Скажем, Эйлин шутила над его перепиской с акушеркой и, напротив, всерьез ревновала к Бренде Солкелд, давней подружке мужа, с которой он всё еще переписывался. Так же и он – хоть однажды и прочел нечаянно одно из писем Коппа к Эйлин – по-прежнему не делал из этого трагедии. Но если говорить, что называется, на круг, то какого-то фермента в их отношениях уже явно не хватало. Ведь и Оруэлл, не пройдет и года, вообразит, что всерьез влюбился в Лидию Жибуртович. Такой вот образуется не «треугольник любовный» – четырехугольник… У меня есть, разумеется, свое объяснение этому, но сразу скажу: ничего нового. Мы ведь, связав себя браком, если и влюбляемся потом, – то чаще всего в поиске того, чего не находим в супруге. Эйлин, живущей с человеком «одной идеи», слегка занудным в быту, не хватало, видимо, мужской лихости, веселой широты жизни, чего было с перебором у Коппа, а Оруэллу – рискну предположить! – недоставало женской глубины, созвучности в интеллектуальных устремлениях, что, думаю, присутствовало в будущей писательнице Лидии Жибуртович. Другое дело, что оба – и Эрик, и Эйлин – по какому-то странному совпадению связали себя симпатиями с людьми, русскими по происхождению… Вот это-то – как?..

Георгий Александрович Копп – Джордж, как звала его Эйлин, – еще сидя в барселонской тюрьме, установил связь с ней через ее брата Лоренса: «Я согласился с вашей сестрой держать связь через вас, – написал ему. – Скажите ей, что я очень много думаю о ней и люблю ее. Эрику жму руку». Боукер утверждает, что письма Коппа шли и напрямую в Уоллингтон. Во всяком случае, Эйлин тогда же написала Норе, подруге: «Он еще в тюрьме, но каким-то образом смог отправить из нее несколько писем мне, одно из которых Джордж вскрыл и прочел, поскольку меня не было…» Дальше шел текст, который могла разобрать только хорошо знавшая Эйлин Нора Майлз. «Джордж (Копп. – В.Н.) очень любит Джорджа (Оруэлла. – В.Н.), который, конечно, самоотверженно пытался спасти его в Испании, а помимо всего, он, при его восхитительной храбрости, был замечательным солдатом и оказался исключительно великодушен по отношению ко всей ситуации – так же, как и Джордж (Оруэлл. – В.Н.) был великодушен исключительно, – путано объясняла ситуацию подруге Эйлин. – Конечно, они спасали друг другу жизни или как-то старались это делать, так что для меня всё было почти ужасно, хотя тогда Джордж (Оруэлл. – В.Н.), кажется, не замечал, что Джордж (Копп. – В.Н.) был больше чем “неравнодушен” ко мне. Мне иногда кажется, что еще ни у кого не возникало такого чувства вины, как у меня. Мне с самого начала казалось, что я, как говорится, не была влюблена в Джорджа (Коппа. – В.Н.), – наша близость нарастала маленькими скачками, причем каждый скачок напрямую предшествовал какой-нибудь атаке или операции, в которой он почти неминуемо должен был быть убит, но в последний раз, когда я видела его, он был в тюрьме, ожидая расстрела, и я, прощаясь, просто не смогла признаться ему, что он никогда не будет соперником Джорджу…»