– Было бы здорово, – не думая ответил Ромашкин, буравя взглядом видимый из открытых ворот конюшни участок улицы.

Еще проходя Голден-сквер, он почувствовал необъяснимо-смутное, но нарастающее ощущение тревоги. И вот сейчас, изучая поток фургонов, карет и повозок, вслушиваясь в щелканье кнутов и грохот железных ободьев по брусчатке, Андрей Петрович определил источник своего беспокойства: за ним следили. Он не мог установить кто, однако не сомневался, что стал объектом чьего-то пристального внимания. Бросив последний взгляд на темнеющую, продуваемую ветром улицу, Ромашкин повернулся к ирландцу:

– Что ж, пойдемте, посмотрим на ваших соколов.

Белая четверка оправдала похвалы О'Райлли. Это действительно были замечательные лошади, с лебедиными шеями, прямыми спинами и крупом, однозначно достойные квадриги Аполлона, и если кто и попытался бы последовать вслед, то шансов догнать этих скороходов у него не было. Ударив по рукам с владельцем конюшни, Андрей Петрович вышел через калитку с обратной стороны здания и вскоре оказался на шумном рынке Бойл-стрит. У сточной канавы посреди аллеи в притворно-скромной позе стояла молодая женщина в поношенном платье с очень низким вырезом, шалью, наброшенной на плечи и соломенной широкополой шляпе. Яркий искусственный румянец на ее щеках отпугнул бы приличного мужчину, но только не проходящего рядом матроса. Женщина позволила улыбнуться уголком рта, и моряк тут же одним прыжком перескочил через канаву и после двух-трех слов они зашагали рука об руку, словно репетируя танец. «Красиво проделано», – мысленно одобрил поступок моряка Ромашкин, глядя им вслед, и быстро пробежал глазами по публике. На углу стоял шарманщик, по виду бывший вояка, рядом с ним ссутуленный слепой старик просительно потряхивал своей кружкой перед спешащими мимо домохозяйками с большими корзинами. В двух шагах от него торговец с охрипшим голосом продавал какую-то дорогую ткань, по десять пенсов за эль[90]. Чуть поодаль дефилировала с румяным от холода лицом молочница, выкрикивая на ходу: «Молоко! Полпенни за полпинты». Засмотревшись на нее, Ромашкин вспомнил свой первый приезд в Лондон и усмехнулся, однако это не помешало ему внимательно присмотреться к каждому и прийти к выводу, что эти люди не встречались ни на Голден-сквер, ни на Своллоу-стрит, ни в трущобах Тауэр-Хэмлетс. Удовлетворившись, он зашагал к дому Билли. По пути неприятное ощущение слежки мало-помалу выветрилось, но подобно воспоминанию о плохом сне, до самой двери еще цеплялось за сознание, и противный с хрипотцой голос: «Гони монету» не стал неожиданностью. Ромашкин шустро прыгнул вперед и, развернувшись лицом к опасности, выхватил пистолет, который Полушкин обзывал «брандом». Путь из проулка перегораживали трое, причем двое из них были тощими до невозможности детьми, вооруженными палками, а взрослый представлял собой одноногого калеку, опиравшегося на костыль.

– Гони пенсы, красавчик, – сказал, как плюнул, предводитель шайки в морском берете на лысой голове.

Андрей Петрович оценил противостоявшие ему силы и спрятал пистолет в кобуру. «Дилетанты, – подумал он, – я бы на месте грабителей действовал сразу бы. Впрочем, а не проверить ли мне одну теорию»?

– За просто так? Не дам! – с вызовом ответил Ромашкин.

– Щеглы два дня крошки во рту не держали, – прохрипел калека. – А мне, участнику Трафальгарской битвы, ты обязан…

– Поставить под нос пинту эля с утра? – не став дослушивать бандитский бред, сказал Ромашкин. – Пошли прочь, пока я не превратил твоих щеглов в одноногих макак, а тебе не приказал всыпать плетей! Будешь, как дохлая камбала по палубе на пузе ползать.

Андрей Петрович нажал на кнопку стопора и сделал шаг вперед. Высвобожденное лезвие стилета, спрятанного до этого в трости, хищно блеснуло, и вкупе с уверенным взглядом человека готового убивать это выглядело устрашающе.

– Назад, щеглы, – только и смог произнести калека, когда острие оказалось у самого носа. – Сэр, не троньте мальков.

Недоросли, которых на флоте держали в качестве «пороховых мальчиков» и оказавшиеся здесь непонятным образом, прыснули за спину матросу и испуганно прижались спинами к бочарне.

– А ты молодец, – произнес Андрей Петрович, оценив смелый поступок калеки. – У Трафальгара, говоришь… Здорово мы тогда Хуанам с Жанами углей в штаны сыпанули. На чем ходил? Почему не по форме?

– Семидесятичетырехпушечный линейный корабль третьего ранга «Аякс». Канонир второго класса, сэр.

– Держи шиллинг[91] и купи мальчишкам мяса. Только не «дохлого француза» из бочки, а нормального, свежего.

– Благодарю вас, сэр, – калека хлопнул кулаком по груди, – разрешите исполнять?

– Бегом, канонир! И я не посмотрю, что у тебя одна нога. После первой склянки[92] чтоб был здесь со своими щеглами. Ты снова призван.

Малоинтересная книжица по манипулированию людьми, которую Андрей Петрович прочел по дороге в Санкт-Петербург, как ни странно, оказалась полезной. Сейчас Ромашкин убедился в том, как одной игрой слов и угрозой жесткостью смог убедить моряка, что перед ним офицер. Более того, случись сейчас какая-нибудь неприятность, калека тут же встал бы на его сторону, так как многие годы плетью, кулаком и матерным словом ему вбивали единственную истину: офицер на судне – помощник Бога. И чтобы полностью убедиться в своих предположениях, Андрей Петрович решил раскрутить случайно встреченного матроса на полную катушку.

– Ловко вы с ними справились, – сказал Билли, впуская Ромашкина в дом. – Я подглядывал за вами и скажу одно: одноногий Том никого не боится, а перед вами дрожал как осиновый листок на ветру.

– Это хорошо, Билли, что вы знаете их. Двое юношей, что были с Томом, будут работать на меня. Одного из них пристрою в гостинице Ипсвича, а второго – в Дюнкерке. Запомните их лица.

– Как вам будет угодно, сэр. Только Том не простой калека, каких в этих местах сотни. Милостыню не просит, подачек не принимает, и я удивлен, что он взял у вас шиллинг.

– А я ему не из-за сострадания монету дал, – сказал Ромашкин, – а за храбрость. А это уже награда. Разницу улавливаешь?

– Разницу я понимаю, – ответил Билл, – только не отдаст он мальчишек.

Андрей Петрович смерил взглядом собеседника и не стал продолжать полемику. Для себя он уже все решил и, когда дошел до двери комнаты, произнес:

– К четырем утра я должен получить плотный завтрак и пусть Маргарет соберет мне с собой снеди. И еще, Билли, спасибо тебе за все.

В четыре тридцать Андрей Петрович покинул убежище, держа в одной руке холщовую сумку с парой вареных куриц, а в другой трость. У заколоченной бочарни стояли двое мальчишек, дрожа от холода и переминаясь с ноги на ногу. Парням было лет по двенадцать-четырнадцать, одеты были в грубые домотканые рубахи, темно-коричневые штаны и заштопанные чулки, явно подобранные у старьевщика. Все заношенное и не особо чистое. На их ногах были деревянные башмаки, отчего переминания в попытках согреться походили на стук киянки по бревну.