Крейн отодвинул штору на окне и смотрел на дождь. Он лишь пожал плечами и сказал:

– Ладно.

Джошуа вялым движением расстегнул молнию на своей синей шелковой мантии и остался в шортах и рубашке поло. У него было крепкое тренированное тело, и Крейн вдруг решил, что на самом деле его зовут не Джошуа, а каким-нибудь более ординарным именем.

– Я слышал, что ему нужно, как говорится, посеребрить ручку, – устало сказал старик. – Добудьте два серебряных доллара, из настоящего серебра. Он утверждает, что серебро мешает этим штукам видеть его, ослепляет глаза мертвецов; это связано со старой традицией класть монеты на глаза умершим. – Он бросил сотенную Крейна на стол рядом с кучкой карт, и Крейн наклонился и собрал все это.

И деньги, и карты он засунул в карманы своей куртки.

– Навещу его сегодня же, – сказал он.

– Нет. – Джошуа обошел кассовый аппарат, стоявший около книжного шкафа, несколько раз негромко щелкнул чем-то, и люминесцентные лампы начали выключаться. – Он не станет ничего делать, пока это солнце еще на небе. Нужно, чтобы наступил новый день. Сегодня все слишком… разбужено.

Крейн увидел, что по щекам старика вновь побежали слезы.

– Как насчет другой сотни? – спросил он, испытывая неловкость.

– Мне вообще нельзя прикасаться к вашим деньгам. – Старик вынул из ящика кассы несколько купюр и словно бы пытался загородиться ими от Крейна. – Вы уйдете хоть когда-нибудь? Вам не кажется, что вы уже навредили мне более чем достаточно?

Крейн вдруг заметил в книжном шкафу корешок с надписью «Цветочные лекарства» и угрюмо задумался о том, от каких болезней цветам могут потребоваться лекарства. Потом сконфуженно кивнул и направился к двери, но, сделав пару шагов, остановился и обернулся.

– Послушайте, – резко сказал он, – вы ведь наверняка думали, что у всех этих штук не может быть… зубов? Я хочу сказать: тихонько зарабатываете этим себе на жизнь. Зарабатывали. Что это все равно что чаепитие для престарелых леди и девочек-старшеклассниц? Разве вы не знали, что за внешним благообразием прячутся чудовища?

– Теперь я точно это знаю, – ответил старик. – И думаю, что вы – одно из них.

Крейн посмотрел на смутно видневшиеся в полумраке безобидные картины, и книги, и вазы с растениями.

– Очень надеюсь на это, – сказал он и вышел из разоренной приемной гадателя на картах под проливной дождь.

День Снейхивера прошел два дня назад, но он снова надел свой индейский головной убор из перьев. Перья намокли и обвисли под дождем.

Он сидел на мокрой траве узкого сквера, протянувшегося со стороны Стрип возле «Миража» – прямо перед ним, за оградой, возле которой даже под дождем мельтешили, толкались и наводили видеокамеры, где взбаламученная вода лагуны омывала подножье вулкана. И хотя ночной ветер был насыщен запахом автомобильных выхлопов и мокрой одежды, он чувствовал себя так, будто находился под водой. Когда ветер раскачивал мокрые перья у него перед глазами, они походили на водоросли или кораллы.

Это уменьшало боль в искалеченном пальце. Когда он прошлой ночью пришел в себя, лежа на фанерном полу ящика близ Боулдер-хайвей, и посмотрел на правую руку, то просто заплакал. Пуля искорежила ее, и один палец оторвался напрочь и висел на клочке кожи. Он попытался доехать на стареньком «Моррисе» обратно в Лас-Вегас, но очень уж трудно было тянуться левой рукой к ручке коробки передач, когда нужно было переключить скорость, да и видел он не очень-то ясно – вместо пары фар каждой встречной машины он видел четыре, да и луна в небе двоилась. В конце концов он бросил машину на обочине и побрел в город пешком.

Идти пришлось долго. По мере того как зрение возвращалось в фокус, боль в раненой руке усиливалась и сделалась невыносимо жгучей, дергающей, и он заставил свой разум соскользнуть в туман угасающего сознания.

Он ощущал себя пловцом, выпускающим из легких пузырь воздуха, чтобы утонуть, и он смутно осознал, что это – нечто вроде его личности, его индивидуальности, его воли, что он сдается, но он все равно никогда не придавал большого значения этим вещам.

И если прочие люди никогда не казались ему по-настоящему живыми, но теперь они вовсе преобразовались в угловатые карикатурные фигурки, которые трепыхались на каком-то ветру незначительности, отбросив всю свою притворную трехмерность. Теперь он понял, что впечатление, будто люди имеют физическую глубину и объем, возникало лишь потому, что они всегда поворачивались к нему лицом, и меняли внешний вид своих поверхностей, когда он двигался.

Теперь, когда люди больше не отвлекали его, он мог видеть богов.

Этим вечером, бредя под дождем по тротуару Стрип и чувствуя себя так, будто он плывет и загребает неряшливо перевязанной рукой, как ластом, он видел их, и истинные размеры были столь нездешними, что в какой-то момент громадные казино, тянувшиеся по сторонам, показались карликовыми, а в следующий они уже пародировали украшения на капотах проезжавших автомобилей.

В открытых дверях «Империал-палас» он увидел мага, сидевшего за столом, прикрытым зеленым сукном, на котором лежали стопка монет, чаша и глазное яблоко, посередине дороги на длинных, как ходули, ногах, самой толстой частью которых являлись колени. По центру улицы шествовала мумифицированная смерть, вызывавшая легкое содрогание в толпах увязнувших фигурок, и повешенный висел с безмятежным перевернутым лицом в темнеющем небе над «Фламинго» вверх ногами, глядя на Снейхивера.

Силуэты перед ним вдруг засуетились, и Снейхивер поднялся на ноги. Над вершиной вулкана засияли первые отблески огня.

Но вдруг оказалось, что это не вулкан перед «Миражом». Это была башня – высокая, широкая и настолько древняя, что ее камни изъело временем, как природные обнажения породы, и ослепительная молния сорвалась с неба, чтобы ударить по ее полуразрушенным зубцам; огромные куски каменной кладки медленно падали, переворачиваясь в воздухе, и вместе с ними падала фигура в мантии, которая могла быть только императором и никем иным.

Снейхивер повернулся и поплыл в относительный полумрак казино, выстроившихся вдоль Стрип.

Над пустыней огромными высокими кораблями сгустились грозовые тучи, ливень первым ударом поднял в воздух пыль, а потом заполнил русла ручьев, и по ним помчалась, бурля, коричневая вода. Длинная изогнутая лента 15-го шоссе потемнела и вскоре засияла фарами, которые двигались вдоль нее, как медленные трассирующие пули.

На Фримонт-стрит мокрые автомобили сияли отраженными неоновыми радугами, и ребятишки, дожидавшиеся родителей на застеленных ковровым покрытием тротуарах, сгрудились в дверях казино. Шум ливня возобладал над всем – он приглушил лязганье и частые, как пулеметная очередь, щелчки игральных автоматов, и, хотя забастовщики с плакатами продолжали расхаживать перед «Подковой», выкрики молодой женщины-предводительницы без электромегафона звучали отнюдь не так внушительно.