Про коллекционера мы с Гаспаром ничего существенного так и не узнали. Пожалуй, наиболее ценными и по-своему исключительными оказались данные о том, что все памятники он закупал не напрямую, а через посредника – некоего Карлоса дель Кампо, плантатора, жившего на два континента, в Перу и в Испании, и в общем-то к живописи не имевшего отношения. Что же до самогó коллекционера, то Гаспар доподлинно установил его участие в немалых грузовых поставках на перуанские берега, куда он среди прочего отправлял и художественные материалы – возможно, те самые, которые использовали мастера из его приходной книги.

В дальнейшем Гаспар посвятил себя поискам сведений о Карлосе дель Кампо, для чего отправился в Перу, сумел раскопать там немало интересного в архивах. Однако найденные им материалы проливали свет исключительно на неудачную, закончившуюся полным разорением плантаторскую историю дель Кампо, а его связь с коллекционером и всеми этими якобы погибшими молодыми художниками не высветили ни в коей мере.

Ребята из «Изиды», которых Скоробогатов разрешил подключить к нашему исследованию, занимались поиском новых памятников из приходной книги, а также установлением фактов бытования уже выкупленных или просто локализованных памятников. К сожалению, за месяцы кропотливой работы они едва продвинулись. Я же в свою очередь сосредоточился на единственном выжившем художнике – Оскаре Вердехо.

Он прожил долгие двадцать пять лет с того дня, как официально опроверг свою гибель, и был обязан оставить хоть какие-то намёки на то, что с ним происходило с 1787 по 1809. Мне удалось восстановить ключевые вехи его биографии до и после этого странного, скажем так, загробного периода. Наибольшее внимание я уделил последнему году до исчезновения и первому году после возвращения. Сполна изучив некоторые из найденных писем его друзей-художников, а также воспоминания, уже в старости написанные и опубликованные его двоюродной внучкой, – Оскару в них в общей сложности уделено чуть больше двух страниц, – я убедился в главном: двадцать два года пребывания в неизвестности полностью изменили этого человека.

На преждевременных похоронах о нём говорили как о мечтателе, бесконечно талантливом, отзывчивом, жадно стремившемся показать обывателям истинную красоту мира. Оскар был близок со своей семьёй, руководил им же открытым клубом молодых живописцев. Судя по единственному из сохранившихся портретов Оскара, он был красавцем. Затем, объявившись в родной Севилье двадцать два года спустя, наш художник показал себя другим человеком. Кажется, он вообще предпочёл бы сохранить инкогнито, если бы не потребность в семейных деньгах. Оскар замкнулся, подурнел после долгих, истощивших его тело болезней. Поговаривали, что он сошёл с ума, а друзей, согласившихся вновь принять его даже в таком виде, оттолкнул неусыпной паранойей – всюду подозревал слежку и пугал близких разговорами о неизбежной каре, которая должна постигнуть его за тяжкие грехи. Да, ко всему прочему добавилась набожность, доведённая до одержимости. И больше никаких разговоров о свободе творчества. Он, судя по всему, вообще ни разу не взялся за кисть после возвращения, хотя до того с неизменным постоянством отмечался в приходной книге коллекционера.

Отец Оскара ещё в конце восемнадцатого века погиб от оспы, а здоровье его матери, надо полагать, подорвали для начала радость при виде ожившего сына, а затем ужас перед его безумием – она скончалась через два года после возвращения Оскара и тем самым обеспечила ему безбедное существование. И как же поступил этот мечтатель и живописец? Продал всё, заделался простым сапожником и до конца дней жил в хибаре где-то на Гвадалквивире, заколотив окна, обнеся участок двухметровым частоколом и сделавшись посмешищем для всей округи.

Если Оскар и рассказывал кому-то об участи других художников из приходной книги, а главное, о том, почему они окончательно пропали после 1815, то упоминаний об этом я не нашёл и сосредоточился на последнем годе перед его инсценированной смертью. Здесь мне наконец удалось найти кое-что любопытное.